Страница 34 из 45
III
Кубов, действительно, приехал в Березовку перед самым рождеством. Он в три года совсем изменился -- зарос бородой, окреп еще больше и походил на купца, особенно по своему костюму. -- Давненько мы с вами не видались, Катерина Петровна,-- весело говорил он, пожимая ей руку.-- Вот и школу новую выстроили... да. Давненько. -- Где же вас увидишь... Вы ведь вечно заняты. Да и сюда, наверно, тоже по какому-нибудь делу приехали.... -- Волка ноги кормят... А дело есть, это точно. Нужно с березовскими мужичками потолковать относительно разных разностей. Знаете, у меня теперь кирпичный завод орудует... А здесь есть поблизости белая глина. Вот и хочу попробовать огнеупорный кирпич делать: прочнее он в десять раз, а дороже будет на пустяки. Кстати, я вас увезу в город, Катерина Петровна... Чтб вам здесь делать на святках, а в городе всё-таки есть кой-какие развлечения. -- Право, я не знаю... -- А я отлично знаю. Катя улыбнулась, поддаваясь этому решительному мужскому тону. Кубов в подробностях осмотрел школу, ученические тетрадки, квартиру учительницы, всё хозяйство, даже спустился в погреб. -- Ничего, не вредно, дедушка,-- похвалил он.-- Только вот картошка у вас сгниет, ежели не переберете заново... -- А вот и не сгниет... -- Сгниет, говорю... На прошлогодний песок свалили, а она этого не уважает. Понимаешь? Репа у вас уродилась хорошая... Телочку растите правильную. А петуха приколите... Хороший хозяин петуха больше трех лет не держит... Понимаешь?.. Кубову до всего было дело, и он знал, кажется, всё на свете. -- Увертлив больно,-- ворчал старик, обиженный петухом.-- Тоже, поди, жаль... Вон какая птица: генерал. -- Я тебе говорю: заколите... А что касается жалости, так это пустяки. Президента Северо-Американских Соединенных Штатов и то меняют через каждые четыре года, а тебе петуха жаль... Весь день Кубов провел в деревне, в переговорах с мужиками, потом ездил смотреть свою белую глину и вернулся в школу только вечером, когда уже стемнело,-- вернулся усталый и недовольный. -- Вы устали, Владимир Гаврилыч? -- спрашивала Катя, угощая его чаем. -- Язык устал... Портится мужик в Березовке. Меня, Кубова, хотели надуть... Не-ет, шалишь!.. Ведь время глухое, зимнее, работ своих нет, а я им даю дело, небольшое, правда, а всё-таки из-за хлеба на квас добудут. Так нет, поднимают городскую цену... -- Они свои интересы отстаивают. -- Если бы так, то еще ничего, а в сущности, просто хотят ободрать. Только не на того напали... Ну, поломаются и образумятся. Спать Кубов улегся в школе, вместе с дедушкой Яковом Семенычем. Раздевшись, он добыл объемистый бумажник и, раскрыв его, показал несколько пачек ассигнаций. -- Во сколько денег-то, старина... -- Володька, спрячь ты деньги! -- всполошился старик.-- Еще, неровен час, кто-нибудь в окно увидит... -- Ничего, пусть посмотрят... -- Чужие, поди, деньги-то, Володя? -- А вот и нет: все свои. Сам заработал... -- Ну? -- Верно говорю... Тут всего около двух тысяч, да дома осталось два столько. Дедушка Яков Семеныч даже руками всплеснул. Он таких больших денег даже и не видал. Старик долго ворочался на своей постели, а потом, потушив огонь, проговорил: -- Спрятал бы ты, Володя, деньги-то... Ну, в банк бы положил. Процент будешь получать. -- В банке мне дадут четыре процента, а я на них наживу, по крайней мере, двадцать -- наш купецкий процент. Молчание. Яков Семеныч лежит и вздыхает. Его мучит какая-то неотвязная старческая мысль. А Кубов уже начинает засыпать. Слышно, как дышит его богатырская грудь. -- Володя... ты спишь? -- Нну?.. -- Нехорошо, вот что! -- Что нехорошо-то, старина? -- А вот это самое... Денег у тебя много, а человек ты молодой. Умок у тебя всё-таки легонький, да и характер-то того... увертлив... С деньгами-то пустяки в голову полезут. Баловать начнешь... Это от денег, брат, бывает. -- Ну?.. -- А тут и друзья-приятели найдутся. Один лучше другого... Вот тебе и баловство: сегодня в театр, завтра в гости... там домой пришел поздно. Говорю, увертлив... Надо тебя с твоим характером-то прямо на цепь приковать. -- Это ты правильно, дед... -- Не зря говорю. Не долго замотаться-то по молодому делу... Опять молчание, и опять старик тяжело вздыхает, а Кубов начинает опять засыпать. -- Погоди, Володя, спать-то... Послушай, что тебе старик скажет. -- Ну?... -- Жениться тебе надо, Володя... -- Жениться?.. Правильно... -- Только тебе жену нужно бойкую, чтобы тебя вот как держала. В ежовых рукавицах... А смирной-то девушке, пожалуй, и не управиться с тобой. Надо такую жену, чтобы первым делом друзей-то-приятелей разобрала хорошенько... Уж она, брат, устроит всё. -- Есть у меня, дед, некоторая девица на примете... -- Есть? Ах, ты, плут... Когда это ты успел заприметить-то? Строгая девица? -- Уж такая строгая, дед, что и не выговоришь. Целый год около неё хожу, а сказать не смею... -- Ну вот тебе, значит, в самый раз. Правильная самая... -- Хороша девица... Похаживаю, поглядываю, а сказать не смею. -- Совестно? -- Нет, боюсь, что пропишет мне сразу отставку. Ах, хороша девица, дедушка... Отдай всё -- и мало. Мне бы в самый раз. -- А ты не бойся, Володя. От судьбы не уйдешь... На другое утро Катя заявила, что не поедет в город. На неё напало какое-то непонятное упрямство. -- Я уж сказал, что поедете,-- уверенно повторял Кубов.-- Дело в том, что нужно будет посмотреть вам хорошенько Петра Афонасьевича... Я как-то заходил к старику. Не нравится мне... Особенного ничего, а такой скучный. Вообше, сами посмотрите хорошенько. Нехорошо одного старика оставлять... -- А Сережа?.. -- Сережа... гм... Сереже некогда. Он пошел в гору... Ничего не оставалось, как ехать в город, хотя Кате и не хотелось попасть туда именно к празднику. Старая гроза улеглась, но всё-таки тяжело. Кубов отлично понимал настроение девушки и ни слова не говорил о Печаткиных, о том, как живет Гриша. Только деду Якову Семенычу сказал перед отъездом: -- Не красно живется Григорию Григорьичу... -- А что? -- Да так... вообще... Сам-то он ничего... Впрочем, не наше это дело. Всю дорогу Катя молчала. До города всего было две станции, и они промелькнули незаметно. Погода стояла крепкая, зимняя. Дорога -- скатерть скатертью. Кубов тоже молчал, наблюдая молчаливую спутницу. На морозе Катя вся раскраснелась, и только глаза попрежнему смотрели грустно. -- О чем вы думаете, Катерина Петровна? -- Я?.. А так... Хорошо думается дорогой. Мысли точно плывут... одна за другой... О чем я сейчас думала? Да, вот о чем: об отце... Тяжело старику. А между тем каждый так же должен кончить, т.-е. старостью. Ведь это страшно, Владимир Гаврилыч... Ничто не спасет от этой старости, т.-е. от разрушения, и каждый из нас кончит жизнь банкротом. Сегодня глаза отказались, завтра ноги, а там и весь человек никуда не годится... -- Какие у вас грустные мысли, Катерина Петровна. Катя ничего не ответила, а только отвернулась. Отец встретил её с каким-то странным равнодушием, точно она была чужая. -- Ты здоров, папа? -- Ничего, кажется. За эти три года Петр Афонасьевич сильно состарился. Как-то весь осунулся, поседел, сгорбился. Теперь он мало обращал внимания на всё, что делалось кругом него и даже в собственном доме. На Катю так и пахнуло этим разрушением. -- А где Петушок, папа? -- Ушел куда-то... скучно ему со мной. Кажется, к Печаткиным ушел. Петушок перешел уже в пятый класс, вытянулся и выглядел большим гимназистом. К Кате он относился покровительственно, усвоив тон брата Сережи. Катя целый день провела в том, чтобы привести в порядок весь дом. Всё выглядело как-то неуютно. Кухарка жила новая и не знала заведенных порядков. Комнаты оставались неметеными, везде валялись неприбранные вещи, вообще царил самый обидный беспорядок. Катя всё время наблюдала отца, и её поразило больше всего то, что он и к Сереже относился с тем же непонятным равнодушием. -- Ты у него давно был?-- спрашивала Катя, наблюдая отца.-- Ну, что он? -- Сережа-то? А ничего... Живет. -- Хорошо живет? -- А кто его знает... Петр Афонасьевич грустно улыбнулся, посмотрел на дочь какими-то грустными глазами и прибавил: -- Того, Катя... как это тебе сказать... ну, не понимаю я. -- Что не понимаешь? -- А так... Помнишь, как Сережа-то поступил в гимназию? Сколько было хлопот, работы... да... Ждали всё Сережу. Мать так и не дождалась. Всё я её жалел, что не дождалась она. А теперь... Ну, да это я так. -- Нет, говори, папа... -- Да ты бы сама посмотрела на Сережу, Катя. Точно вы чужие... Даже обидно. А впрочем, как знаете, сами не маленькие... Да, что я тебе хотел сказать?.. Ах, да... Мать-то я всё жалел, а теперь... Устроился наш Сережа хорошо, как все адвокаты, всё у него есть... своих лошадей держит. Посылаю к нему как-то вдову-соседку... Помнишь, сапожник рядом жил? Ну, так он умер... пил сильно... После него осталось какое-то имущество, избенка, а дети-то мать и выгнали. Пришла, плачет. Послал я её к Сереже, чтобы он помог ей. Петр Афонасьевич сделал передышку, точно ему трудно было выговорить роковое слово. -- Не принял...-- тихо проговорил он наконец.-- Некогда, говорит. Ежели я всякие пустяки буду разбирать, говорит, так поесть некогда. Вот как он разговаривает, наш Сережа-то... Забыл, как сам рос в бедности да в нужде. Чужая-то беда не трогает... Обидно это мне стало, Катя, ну, я и сказал: "А помнишь, Сережа, как покойный Григорий Иваныч всякую бедноту призревал? Никому отказа не было..." Он, Сережа-то, только этак усмехнулся и говорит: "Ну, папа, перестань разводить сентиментальности". Вот я тогда и вспомнил про мать-то. Разве для этого мы ростили Сережу? Ну, женится он на богатой, еще пару лошадей заведет, купит себе дом,-- всё, как у богатых. Только всё это в свою кожу, для собственного удовольствия... Горько мне стало, Катя. Грешный человек, подумал, что, пожалуй, и хорошо сделала мать-то, что во-время умерла... Катя стала защищать Сережу, чтобы разогнать тяжелое настроение старика, но Петр Афонасьевич не поддался на это. -- Ах, не то, Катя... и сама ты не то думаешь. Помнишь, когда Сережа поступил в гимназию, так Григорий Иваныч устроил целый бал. И речь сказал. О богатых он тогда правильно выразил всё. Ну, вот я и вспомнил... В уме Кати пронеслась далекая картина раннего детства. Да, Григорий Иваныч был прав, как сейчас прав отец. В маленьком домике незримо прошла тень честного труженика, предостерегавшего детей от увлечения богатством.