Страница 2 из 45
II
Глупая драка Сережи с уличными мальчишками взволновала Марфу Даниловну, да и вообще сегодня у неё всё как-то валилось из рук. Кухарки Клепиковы не держали, и Марфа Даниловна всё делала по дому сама. Сегодня она и печку затопила позже, чем следовало, и вчерашние щи пересолила, и старый заслуженный горшок разбила. Кухня помешалась внизу и выходила двумя маленькими оконцами на двор. В ней было и низко и темно, но Марфа Даниловна как-то раньше этого не замечала, а теперь несколько раз стукнула концом ухвата в шкапик с посудой, уронила лукошко с мукой и, наконец, рассердилась. -- Никак ослепла от радости...-- ворчала она. Эти маленькие неудачи, какими разрешается иногда слишком большое счастие, были забыты с приходом главы дома, Петра Афонасьевича. Он приходил ровно в три часа. Это был среднего роста некрасивый, плечистый господин, с некрасивым лицом и добрыми серыми глазами. Форменный вицмундир, сооруженный хозяйственным способом дома, всегда сидел на нём мешком, точно с чужого плеча. На локтях и по швам вицмундир всегда лоснился, точно его кто облизал... Несмотря на свои сорок лет, Петр Афонасьевич ходил немного сгорбившись и вечно потирал свои большие холодные руки, точно ему постоянно было холодно. Из детей он больше других любил Катю, и девочка первая всегда его встречала. -- Поступил... папочка, поступил!.. -- кричала Катя, встречая отца по обыкновению в передней.-- А Сережу сапожничьи дети отколотили, папа... Сели на него верхом и колотят. Я пожалела Сережу, а он мне кулак показал... -- Так, так...-- ласково повторял Петр Афонасьевич, бережно устанавливая новые резиновые калоши в уголок.-- Так... Отменно. Кто же кого колотил: директор Сережу или Сережа директора? -- Ах, какой ты, папа: это сапожниковы дети... -- Директора? -- Да нет, говорят тебе... Катя сердилась и тащила отца за одну руку, а Петушок повис на другой. Петр Афонасьевич улыбался такой хорошей доброй улыбкой. Поправив на вешалке свое форменное осеннее пальто, он спросил: -- А где у нас мать? Он знал, что жена в кухне, но всегда задавал этот вопрос. Сережа спрятался в свою комнату и вышел только к обеду. За обедом Марфа Даниловна рассказала еще раз всё, что видела, слышала и пережила сегодня, припоминая разные подробности, и по нескольку раз повторяла одно и то же. Катя помогала ей, напоминая порядок, в котором следовали события. Много места было отведено новому знакомству с Печаткиной. -- Она славная такая, эта Анна Николаевна,-- повторяла Марфа Даниловна.-- Сама подошла ко мне. Я-то в простой наколке была, как мещаночка, а она и в мантилье и в шляпе. Положим, шляпка не важная, а всё-таки настоящая дама... -- Печаткин в земстве служит? Да, встречал... Такой бойкий. Так, так... А тебя вздули, Сережка? -- обратился он к сыну. -- Они меня, папа, курячьим исправником зовут...-- слезливо ответил Сережа.-- Я Пашку сам вздую... Их было двое, а я один. -- Ну, если двое, так бог тебя простит. Так, так... Значит, курячий исправник? Ах, разбойники... Серьезная Марфа Даниловна тоже не могла удержаться от смеха, хотя и закусывала губы, чтобы не расхохотаться. Катя и Петушок заливались до слез, потому что смеялись большие, и перестали только тогда, когда мать остановила их строгим взглядом. -- Ну, что же делать: за битого двух небитых дают,-- шутил Петр Афонасьевич, гладя Сережу по голове.-- Вот теперь мы гебя в гимназию определили, а даст бог, и Катю отдадим учиться. Хочешь, Катя, в гимназию? -- Только, папа, в женскую. -- Ага... A я хотел тебя в мужскую отдать. Не хочешь? После обеда Петр Афонасьевич прилег по обычаю соснуть, а проснувшись, не пошел на службу. -- Не пойду, и всё тут,-- спорил он с неизвестным противником.-- Бывает и свинье праздник... Скажу, что зубы болели. За тридцать-то пять целковых жалованья можно и побаловаться один-то раз. -- Как знаешь,-- согласилась Марфа Даниловна. Петр Афонасьевич облекся в пестрый татарский халат и, попыхивая папиросой, расхаживал по своим комнатам. Он сегодня с особенным удовольствием оглядывал и маленькую гостиную с кисейными занавесками, и кабинет, и комнату, где жил Сережа. Всё было не богато, но прилично. Каждая вещь приобреталась здесь годами. Сначала задумывали что-нибудь купить, потом приценивались, потом сколачивали по копейкам необходимую сумму, и потом уже в доме появлялась новинка. Так были приобретены пестрый диван для гостиной, шкап для чайной посуды, письменный стол и т. д. Тут подумаешь, когда приходится с семьей жить на 35 рублей жалованья. В кабинете на стене у печки висело одноствольное тульское ружье, а рядом старенькая гитара. Из кабинета маленькая дверка вела в полутемную каморку, где хранилась всевозможная рыболовная снасть. Всё лето по ночам Петр Афонасьевич проводил на рыбной ловле, что доставляло ему некоторый заработок, а зимой заготовлял крючья, лесы, самоловы, поплавки и сети. Он всё делал сам и любил свое "апостольское ремесло". К вечернему чаю прибрел дядя Марфы Даниловны, старик Яков Семеныч. Это был николаевский служака, имевший пряжку за беспорочную тридцатипятилетнюю службу. Он летом вместе с Петром Афонасьевичем уезжал на рыбную ловлю, а по зимам приходил поболтать всё о том же. Присядет к печке, заложит ногу на ногу, закурит свою коротенькую трубочку-носогрейку и без конца ведет тихую степенную речь о разных разностях. Старик любил политику по старой памяти, а Петр Афонасьевич приносил с почты газеты. Сейчас Марфа Даниловна была, пожалуй, и не рада старику, потому что он был против поступления Сережи в гимназию. У Марфы Даниловны даже вышло несколько схваток из-за образования детей, хотя Яков Семеныч и не отрицал необходимости образования вообще. Но как-то выходило так, что, пожалуй, можно и без образования,-- не всем же ученым на свете жить. -- Хорошо ему так-то говорить, когда одной ногой в гробу стоит...-- ворчала Марфа Даниловна.-- А молодым ведь жить-то придется... Не прежняя пора, когда и без образования молено было перебиться. Старик пришел, снял свою заношенную шинель в передней, прокашлялся и занял свое место за чайным столом. -- А мы, дядя, в гимназию с Сережкой поступили,-- весело объяснял Петр Афонасьевич, подмигивая. -- Что же, дело хорошее...-- уклончиво ответил старик. -- Уж, конечно, хорошее...-- задорно вмешалась Марфа Даниловна.-- Нынче без образования человеку вся цена расколотый грош. Мы-то свое прожили, а у детей впереди всё... Трудненько, конечно, нам будет первое время, ну, бог даст, справимся... -- Да, надо в гимназии восемь лет вытянуть...-- говорил старик, посасывая свою трубочку.-- Да и с одной гимназией далеко не уедешь... Дальше, пожалуй, потянет. Придется еще накинуть годиков пять... -- Мы дальше-то не загадываем, дядя, а только вот гимназию...-- заметил Петр Афонасьевич, чтобы поддержать жену.-- За битого двух небитых дают, дядя... -- Да ведь я ничего не говорю,-- оправдывался старик.-- Что же, выучится Сережка и жалованье будет большое получать... Дай бог!.. А то, может, военным захочет быть -- везде скатертью дорога. -- Нет, он в военные не пойдет,-- сказала Марфа Даниловна.-- Плохое это дело быть военным... -- Всё от человека, матушка: хороший везде хорош. Конечно, в военной службе такого жалованья не дадут, зато почету больше. Каждый солдат честь отдает... -- Бог с ней, с вашей военной честью. Мы люди простые... Старик улыбнулся, набил новую трубочку и замолчал. -- Пусть будет Сережка доктором,-- заговорил Петр Афонасьевич.-- Доктора, как попы, с живого и с мертвого берут... Самое занятие подходящее. Вон шурин, Павел Данилыч, как поживает... При этом напоминании о брате Марфа Даниловна опять поморщилась. Она не любила брата, который забыл своих. Выбился в люди и никого знать не хочет. Конечно, он живет богато, а всё-таки свою родню забывать нехорошо. И сунуло Петра Афонасьевича вспоминать его. -- Да, Павел Данилыч...-- повторил старик, попыхивая трубочкой.-- Что же, отлично живет... Свои лошади, дом -- полная чаша, женился на богатой... А только я так думаю, что и бедным тоже нужно жить... Не всем быть богатым да ученым... т.-е. оно не мешает... гм... а только надо привычку иметь ко всему. Как же... Павел-то Данилыч побольше трех тысяч в год получит, а сам кругом в долгу. За богатыми тянется... -- Не наше дело чужие дела разбирать,-- уклончиво заметила Марфа Даниловна.-- У Павла Данилыча свое, у нас свое... А я Сережу по судейской части пущу. Доктору страшно в другой раз, когда резать живого человека придется, а судейский знает свои бумаги... Я знаю одного члена суда: очень хорошо живут. -- Хорошо и судейским,-- на всё соглашался старик.-- А нет лучше нашего с тобой ремесла, Петр Афонасьевич: заберемся летом в Курью и знать ничего не хотим... Воздух один чего стоит, а матушка Лача разливается зеркало зеркалом. Утром встанешь: вода дымится, по заводям уточки крякают, рыбка плещется... Бог даст день -- даст и хлеб. Нет этого лучше, когда человек кормится от своих трудов праведных. Прямо сказано: в поте лица снеси хлеб твой. -- Вот ужо крючья будем налаживать, дядя,-- заговорил Петр Афонасьевич, возбужденный этим воспоминанием о своем ремесле.-- У нас с тобой свое ремесло. Только бы зиму избыть. -- Живы будем -- избудем. Разговор принял другое направление, точно всем сразу сделалось легче. Петр Афонасьевич достал графинчик с водкой, появились домашнего соленья огурцы и рыжики. Яков Семеныч подтянулся, крякнул и поздравил с новоиспеченным гимназистом. -- В старину так говорили: вспоить, вскормить, на коня посадить...-- говорил он, выпивая первую рюмку.-- А куда Сережа поедет на своем коне -- дело уж его. Я-то по-стариковски, жалеючи вас, говорю... трудненько будет... да. Ну, да ничего, бог труды любит. Ужинать старик не остался, несмотря на все уговоры, и Марфа Даниловна была рада, что он ушел. Она любила дядю и во всех трудных случаях жизни советовалась с ним, но сейчас он был лишним. Петр Афонасьевич чувствовал это и надулся на жену. Нужно заметить, что он немного побаивался её и находился в известном подчинении, но сейчас чувствовал себя обиженным за старика. Ну, что ж из того, что старик и поворчит,-- их же жалеючи... Старая военная косточка. -- И какие мужья одинаковые везде...-- говорила Марфа Даниловна, когда после ужина они остались в спальне одни.-- Дошло дело до гимназии, матери и повели ребят, а отцов-то и нет. -- А служба? -- Один-то день не велик... Просто струсил. -- Я? Нисколько!.. Мне это даже сущие пустяки, ежели бы не служба... -- Всё у вашего брата служба на языке... Чуть что, сейчас и за женину спину. Вон и Печаткин такой же... -- Да, ведь ты этого не знаешь? И Гавлич, по-твоему, струсил? -- Ну, там другое дело, а про тебя-то я знаю... Петр Афонасьевич действительно боялся всякого начальства и Марфа Даниловна с умыслом кольнула его в больное место. Супруги немного повздорили, а потом помирились. В сущности, у обоих было так хорошо и полно на душе. Происходило что-то такое неиспытанное, новое. В маленькой спальне свеча горела далеко за полночь, освещая широкую двухспальную кровать, горку сундуков у внутренней стены и разное платье, развешанное по углам. -- А в самом деле, вдруг Сережка наш кончит гимназию?-- повторял Петр Афонасьевич несколько раз с особенным удовольствием.-- Ведь птицей будет, канальство... Пожалуй, еще накланяешься ему. Хе-хе... Знаешь, Марфуша, мне всё кажется, что сегодня точно у нас воскресенье. Ей-богу... Марфа Даниловна не могла разделить этого радостного настроения, потому что всецело была поглощена разными хозяйственными соображениями. Вот теперь эта форма да книги засели в голову, как два гвоздя, а впереди еще сколько набежит новых забот да хлопот! Хорошо воскресенье... Да и как еще будет Сережа учиться в гимназии? Готовили его дома с грехом пополам, а ведь там нужны и катехизис, и латинский язык, и геометрия. Марфа Даниловна почему-то особенно боялась именно геометрии, представлявшейся ей вершиной человеческой мудрости, и заснула с мыслью о ней.