Страница 2 из 20
III.
Анна Гавриловна даже не могла думать, что эта поездка в Петербург для нея будет так мучительна. Этот "блестящий" город казался ей сейчас громадным кладбищем в котором для нея лично было похоронено столько хорошаго, честнаго, святого... А, главное, именно здесь похоронены были золотые сны верующей юности, лучшия мечты и несбывшияся надежды. Ея собственный сын с иронией бросает ей прямо в лицо дорогое для нея слово "либерализм", над которым теперь глумятся все ренегаты и вся уличная пресса. Как, в самом деле, это смешно: либерализм... Над этим словом хихикают из каждой литературной подворотни. Но всего тяжелее были эти живые покойники, которые продали за чечевичную похлебку успеха свое недавнее первородство. Сколько было таких знакомых ей имен в науке, литературе.и на всех ступенях общественной деятельности. Оставалась верной идеалам юности очень небольшая кучка людей, забившихся по своим углам откуда их голоса раздавались все реже и реже. Ведь это ужасно, если разобрать все разумно и все вещи назвать их собственными именами. Это даже не недород хороших людей, а разростающаяся пустыня, по которой бродит стая хищников... Анна Гавриловна не один раз плакала, до того ее огорчало все окружающее. Даже Колючка, милая, хорошая Колючка и та изменилась настолько, что никак не могла понять ея огорчения. -- Я решительно не понимаю, что тут такого, особеннаго?-- удивлялась Колючка.-- Время идет, и все кругом изменяется. Естественный закон, по которому и мы с тобой уже не те фантазерки, какими были двадцать лет тому назад... -- Нет, это уж ты оставь, пожалуйста: я все такая же и такой умру. Колючка загадочно улыбалась и умолкала, не желая спорить. Ведь и время горячих молодых споров тоже прошло.. Она смотрела на Анну Гавриловну такими глазами, какими смотрят на упрямых детей. Анна Гавриловна без слов понимала это отношение к ней старой подруги, но старалась не думать, что Колючка уже больше не Колючка. -- Нет, нет, ты такая же осталась, какой была,-- уверяла она с трогательной настойчивостью.-- Это скверная петербургская привычка непременно напускать на себя что-то такое... Пожалуйста, брось эту скверную манеру. -- Я говорю только одно, что с фактами, моя милая, нельзя спорить. Я просто не желаю себя обманывать -- и только. Многое в поведении Колючки для Анны Гавриловны оставалось непонятным, до ея отношения к Вадиму включительно. Достаточно сказать, что Колючка сошлась с Вадимом, и этот нелюдим, избегавший общества, оживлялся в ея присутствии и постоянно о чем нибудь спорил. Колючка называла его по студенческой привычке к кличкам -- "мой сверхчеловечик". Они даже сошлись скоро "на ты", и Анна Гавриловна никак не могла обяснить себе такого быстраго сближения. Колючка хохотала до слез, когда узнала, что Вадим называет их "старушенциями в отставке от либерализма". -- Я и сама начинаю то же думать,-- говорила она.-- Конечно, старушонки... И пресмешныя старушонки, если говорить серьезно. У Колючки была привычка подшучивать над всем и, главным образом, над самой собой, что, повидимому, Вадиму и нравилось больше всего. Впрочем, иногда на Колючку нападали минуты какого-то молчаливаго отчаяния, и она обясняла, что ей овладел злой дух. -- Милый сверхчеловечик, это очень скверное состояние... Начинаешь ненавидеть самого себя, как, вероятно, ненавидит себя игрок, когда проснется утром после жестокаго проигрыша. Анне Гавриловне не нравились именно такие покаянные разговоры, и она боялась, как бы Колючка в порыве откровенности не сказала чего нибудь лишняго, чего Вадим не должен был знать. А такое обстоятельство было, и Вадим, конечно, знал, что о нем может ему сообщить только одна Колючка. Сам он никогда не спрашивал мать об этой семейной тайне, и только раз она нашла на своем письменном столе вырезку из какой-то газеты, где приводился текст японской детской песенки, в которой говорилось, что на свете четыре странных и непонятных вещи: ветер, огонь, землетрясение и отец. Ребенком Вадим иногда спрашивал: -- А где мой папа? У всех детей есть папа... -- Твой папа далеко,-- уклончиво отвечала Анна Гавриловна, стараясь перевести неловкий разговор на какую нибудь другую тему. Иногда Анна Гавриловна чувствовала на себе испытующий, пристальный взгляд Вадима и понимала, что он думает об отце, который до сих пор для него был "далеко". Сверхчеловечик по детскому инстинкту догадывался, что этот таинственный отец здесь, в Петербурге, и что они как нибудь встретятся. Последняго Анна Гавриловна и боялась, и в то же время желала. Раз, когда Колючка что-то разсказывала об общих знакомых и в том числе о Петьке Ветре, у Анны Гавриловны захолонуло на душе,-- Вадим смотрел на нее таким тяжелым и не хорошим взглядом. Она не выдержала и убежала в другую комнату, чтобы скрыть ненужныя бабьи слезы. Все это ужасно волновало Анну Гавриловну, и она тысячу раз перебирала свое прошлое, точно старалась оправдаться перед самой собой. Да, она сделала одну из тех грустных ошибок, которыя отравляют всю жизнь. Но ведь она не побоялась последствий и всю жизнь отдала своему ребенку. Боже мой, как она мучилась тоской по родине, живя за границей, но вернуться не могла, пока были живы отец и мать. Они ничего не должны были знать, особенно отец, суровый и педантичный человек, который не умел прощать. О, как она тосковала о своей милой Тамбовской губернии, как рвалась туда всей душой, и должна была оставаться за границей. А тут еще постоянныя письма с родины, умолявшия вернуться, чтобы провести последние годы в родном гнезде. С Вадимом она не могла приехать, а бросить его тем более. Это была вечная мука, тянувшаяся из года в год, как тяжелый кошмар. Был момент, когда в минуту отчаяния она написала все отцу Вадима, и тот предложил ей "в интересах восходящей линии" фиктивный брак, но от этой милостыни она отказалась с чисто женским героизмом. Достаточно было одной ошибки, за которой оставалась хотя искренность, а покрывать эту ошибку обманом было выше ея сил. Она не могла этого сделать по своей натуре, не выносившей лжи. Для Анны Гавриловны всякая ложь являлась самой ужасной вещью на свете, и она по своей натуре никогда не могла лгать. Как, в самом деле, складывается жизнь. Анне Гавриловне часто бывало жаль самой себя до слез. Ведь она, такая простая, любящая и хорошая, могла бы прожить совершенно иначе. Но какая-то слепая стихийная сила все изломала, попортила и исковеркала. Положим, счастливых людей не особенно много на свете, но они все-таки есть. Она особенно завидовала старикам. Идет такая седенькая парочка и непременно под ручку. Вот эти мудрецы умели пройти бурное море жизни рука об руку и сохранили до глубокой старости согревающую теплоту молодого чувства. Она и себя видела такой же седенькой старушкой, видела свое неосуществившееся гнездо где нибудь там, в далекой, милой, родной безконечной глуши, видела даже те липы, которыя посадила бы своими руками в молодости и в тени которых играли бы ея внуки... Она как-то особенно всегда любила девочек, и ея старшей дочери было бы уже лет тридцать. И ничего, ничего... Какая-то могучая волна оторвала ее от родного берега и на всю жизнь унесла в чужую, неприютную и холодную даль. А тут еще сверхчеловечик Вадим, о будущем котораго она боялась даже думать.
IV.
Колючка была своим человеком в Петербурге и ввела Анну Гавриловну в дома, где собиралась молодежь. Именно, эта русская молодежь ее интересовала больше всего, и она вперед волновалась. За границей она жадно следила по газетам о новом поколении, но никакого определеннаго впечатления не получалось. Нападки некоторой части печати на молодежь даже ее не возмущали, конечно,-- и среди молодежи встречаются типы не симпатичнаго характера, но по исключениям нельзя судить о целом. Совсем другое дело в общем тоне, в господствующем настроении и конечных задачах, какия создаются известным временем. Побывав на нескольких собраниях, Анна Гавриловна вынесла странное впечатление, именно, что она совершенно чужая среди этой молодежи. Да, чужая, что и как ни говорите. Дело не в марксизме и не в ничшенианстве, а в более сложных и более глубоких причинах. -- Наша с тобой песенка спета,-- резюмировала с обычной иронией Колючка.-- Раньше были просто отцы и дети, тоже не понимавшие друг друга, а теперь отцы, т. е. мы и господа дети... Ты обратила внимание с какой обидной снисходительностью они относятся к нам? -- Ну, ты это уже преувеличиваешь... Вещь самая простая: то было наше время, а сейчас другое. Очень естественно, что молодежь идет своей дорогой вперед... -- Ты, милая, только оправдываешься перед самой собой, как оправдываются люди, которые не хотят признаться в собственной старости, выморочности и отставке по предельному возрасту. -- Перестань, пожалуйста... Я этого не люблю, т. е. такой болтовни. -- А я так давно примирилась с ролью благородной свидетельницы и ничем не огорчаюсь. Что же, нам тлеть, а им цвести -- ergo, всякому овощу свое время. Колючка, вообще, точно наслаждалась, огорчая старую подругу. Ведь время вот таких восторженных давно прошло, а она все еще ищет восторгов... Раз, возвращаясь с одного из "идейных" обедов, где было много горячих споров и восторженных слов, Анна Гавриловна была в особенно грустном настроении без всякой побудительной причины. Ей казалось, что она уже начинает многое понимать -- и все-таки было грустно. Погода была в тон этому настроению. Сеял назойливый осенний дождь, мелкий, как пыль. Электрические фонари с трудом боролись с надвигавшейся сырой мглой. По тротуарам в каком-то молчаливом отчаянии торопливо шли пешеходы, с таким выражением лиц, точно каждый дал себе слово покончить жизнь самоубийством. Таких же самоубийц везли извозчики, иззябшие, суровые, обменивавшиеся при встречах и обездах непутными словами. Неосвещенныя окна домов казались глазными впадинами в черепе какого-то многоглазаго чудовища. Вообще, все было скверно. На подезде швейцар Павел предупредил Анну Гавриловну, что ее "дожидает" какой-то господин. -- Вероятно, ты что нибудь перепутал,-- довольно сурово ответила Анна Гавриловна. -- Никак нет-с... Вот и собственная ихняя лошадь стоит у подезда. Еще кучер с часами на спине... У Анны Гавриловны заходили темные круги перед глазами, и она едва имела силы спросить, давно ли приехал этот господин. -- Да уж близко полчаса будет... Швейцара Анна Павловна не любила, потому что, как ей казалось, он ея не уважал. Про себя она по старинной студенческой терминологии называла его "неразвитым субектом", как и хозяйку своих меблированных комнат. -- Это он...-- в ужасе думала Анна Гавриловна, поднимаясь на верх с таким трудом, точно на нее навалили десятипудовую гирю.-- Что он может делать там целых полчаса? Мог-бы предупредить... Вадим наговорить, не знаю что... А тут еще Колючка хотела завернуть. А может быть, это она и устроила такой дикий сюрприз... Сегодня лестница оказалась вдвое выше обыкновеннаго, и Анна Гавриловна несколько раз принуждена была отдыхать. Петр Васильич Арбузов сидел за чайным столом, прихлебывая из стакана остывший чай с лимоном, и, как всегда, находился в самом отличном настроении. Его нескладная, но сильная фигура, неправильное лицо с мягким носом и выпуклыми, близорукими глазами неопределеннаго цвета, его свежий голос и раскатистый смех -- все соответствовало веселому настроению, точно для этого было создано. Одет он был изысканно, но костюм, сшитый у лучшаго портного, сидел на нем, точно был взят с чужого плеча. Вадим ходил по комнате, заложив руки за спину, и несколько раз проговорил: -- Удивительно жизнерадостный характер у вас, Василий Петрович. -- Петр Васильич... Что-же, это хорошо. Будьте добры, молодой человек, повернитесь в профиль... так, так... Ну, а теперь смотрите на меня прямо и старайтесь припомнить что-нибудь самое смешное или самое грустное... Ах, не то! Поднимите немного голову и прищурьте левый глаз... Вот так. Отлично... А если бы вы опустили левый угол рта и свели оба глаза к носу... Не умеете? Ну, все равно... -- Послушайте, Василий Петрович, это, наконец, смешно... -- Петр Васильич... А если вы закроете глаза и поднимете правую ногу? Раздеваясь в передней, Анна Гавриловна слышала, как Арбузов советовал Вадиму сделать язык трубочкой и что-то еще такое, а Вадим хохотал и говорил: -- Удивительно веселый у вас характер, доктор... Вы делаете мне испытание, как идиоту. -- Быть веселым заставляет, меня моя профессия, а что касается идиотства... Он в первую минуту не узнал Анны Гавриловны, которая показалась ему совсем старухой. Она его узнала и удивилась, что он почти не изменился и только оброс большой бородой песочнаго цвета. Он подошел к ней и поцеловал руку; -- Как я рад вас видеть, Анюта... т. е. Анна Гавриловна. Как только узнал ваш адрес я сейчас-же приехал. Мы тут с вашим сыном проделали несколько медицинских упражнений... Она не знала, что ей говорить, и только смотрела на него испуганными глазами. Вадим повернулся и ушел в свою комнату. Арбузов продолжал что-то говорить и несколько раз брал ее за руку. -- А ведь я часто вспоминал вас,-- говорил он.-- Да... Где вы? Что вы делаете? Как вы живете? Да... -- И я... я тоже... Садитесь, пожалуйста. Не хотите-ли чаю? Живя за границей, Анна Гавриловна часто думала о возможности этой встречи и про себя составляла длиннейшие монологи. О, как ей много было нужно сказать этому человеку, вылить душу, наконец -- просто выплакаться по бабьи. Никаких нехороших и злых чувств по отношению к нему она не питала, а обвиняла во всем только одну себя. И вот он стоит перед ней, смотрит ей в глаза, держит ея руку в своей, а у нея нет ни одного слова для него. -- Садитесь, пожалуйста... Не хотите-ли чаю?-- машинально повторила она. -- Да, давненько мы не видались,-- повторял он, поднося ко рту пустой стакан. Наступила неловкая пауза. Оба напрасно подыскивали слова, пока Анна Гавриловна не нашлась. -- Как вы нашли Вадима? Он издал неопределенный звук, вытянув губы, поднял брови и вполголоса ответил: -- Тут все конечно... навязчивыя идеи... Но это еще только начало. Да... У него мозг походит на кусок хорошаго стараго рокфора... -- Никакой надежды?-- тихо спросила она. -- Я не хочу вас обманывать: ни малейшей... Анна Гавриловна заплакала, тихо и безутешно. Он поднялся и начал шагать по комнате. Как все безхарактерные люди, он не выносил женских слез.