Роман межгорья

— Я не предполагал, Юсуп-ата, что вы такой философ.

— Будешь философом, когда испытаешь в жизни все, от смешного до трагического, — с горечью произнес старик.

— У вас горе?

— Да, Саид-ака. Случилось то, чего я больше всего опасался.

Саид не посмел расспрашивать Юсупа и, наливая в пиалы чай, почтительно ожидал, пока тот сам не начнет рассказ. Из предосторожности Юсуп перешел с родного языка на русский.

— У меня была дочь Назира-хон. Я стыдился заговорить с вами о ней, Саид. Вы все-таки узбек, и она, на свою беду, тоже узбечка… Хотя я ее отец, но искренне убежден в том, что в Узбекистане не было девушки лучше, чем она. Эх, Саид, Саид… Какие мысли порой одолевали голову старика!.. Ты наш красавец, наша гордость, первый инженер…

— Но здесь нет основания для трагедий! Я вашей дочери, Юсуп-ата, никогда не видел и даже не предполагал, что она у вас есть.

— Вы ее видели, Саид-ака. А трагедия моя не в этом…

Юсуп-Ахмат Алиев хлебнул несколько глотков кончая и, как заговорщик, наклонился к Саиду.

— Проклятое прошлое не до конца разрушено, — заговорил он снова, — вот что гнетет и рождает трагедии. Мою дочь Назиру схватили шейхи…

— Обительские? За что? — перебил его Саид, вспомнив об обители, о своей мученице-сестре.

— Вспомните праздник, красную паранджу в бушующей воде… Я не был там, но вы…

Слова Юсупа будто парализовали Саида, и он силился преодолеть это состояние, освободиться и вступить в борьбу с неизвестным, но таким злобным врагом.

— Красная паранджа!.. — простонал Саид в изнеможении. Он ясно припомнил минуту, когда во время праздника на трибуну взошла девушка в красной парандже.

…Вода разрушала все, что за три года было создано трудом народа, разрушала его надежды. Он едва заметил, как медленно, с деланным равнодушием, по ступенькам шла Любовь Прохоровна, а на трибуне зазвучал молодой голос: «Уртакляр!..» Саид уже не слыхал слов. Его глаза лишь заметили энергичное движение руки, а потом открытое смелое лицо девушки, волнистые пряди роскошных волос. То же испуганное, но исполненное решимости лицо, те же косы, омываемые на заре водами Чадак-сая…

— Красная паранджа — ваша дочь? — вырвался удивленный шепот из уст Саида. Он вспомнил обитель, имама-да-муллу и тех многочисленных грешниц, которые должны были по прихоти нескольких выродков губить здесь свою жизнь. — Да, Юсуп-ата. Я видел твою дочь… дважды, и мне теперь все понятно.

— Она мне об этом говорила. Но тогда вместе с тобой был и… русский. Он тоже видел мою невинную Назиру-хон… А она, Саид-Али, мусульманка… на нашу беду. После этого я должен был уехать из Чадака…

Саид перебил его:

— Она рассказала отцу об этом случае?

Юсуп посмотрел на своего молодого друга, и тот, поняв неуместность такого вопроса, когда и так было все ясно, волнуясь, закрыл руками лицо.

Чадак-сай… чудесное утро, и нежная, встревоженная, замершая посреди реки купающаяся девушка.

Саид-Али дрожащими руками взял у Юсупа налитую для него пиалу чая. На островке раздавался стук молотков чайханщиков, торопливо строивших свои чайханы. Где-то в клетке закричала первая перепелка, и грохотал, спускаясь с гор, уч-каргальский поезд.

Продолжать разговор они уже были не в силах. Только молчание может сгладить тяжесть воспоминаний о прошлом.

V

Шли дни за днями. Юсуп снова появился в Намаджане.

В доме Саида.

Саид-Али и Юсуп-бай, пренебрегая законами отцов, стали называть друг друга на «ты». Наверное, чуть ли не впервые два узбека, с такой большой разницей в возрасте, осмелились говорить друг с другом как равный с равным. И так это пришлось им по сердцу, что каждый выискивал повод для разговора.

— Юсуп-Ахмат, ведь это прекрасная скрипка! Что это за тайна! Где ты мог приобрести ее? Я никак не пойму: человек сам не играет, а у него — редкая имитация Страдивариуса… Несомненно, это работа лучших мастеров.

— Мне безразлично, какие мастера делали ее, но ты владеешь ею прекрасно. Я редко слушал музыку, но очень люблю ее.

В намаджанской квартиле Саида на ковре сидел Юсуп, в постаревших глазах которого поблескивал отраженный свет, падавший из окон. Саид стоял, поддерживая подбородком скрипку, и настраивал ее. Он чувствовал, что снова в нем пробуждается музыкант, и какая-то детская радость своим теплом согревала его сердце. Его так тянуло к музыке! Несколько мелодий, сыгранных наугад, остановили под окном любителей или просто удивленных людей, и толпа на узеньком каменном тротуаре все увеличивалась.

— Я жил в Дюшамбе, когда оттуда бежали белые. Они увозили с собой какого-то чеха, коммуниста, у которого была вот эта скрипка… — начал осторожно рассказывать Юсуп-бай и умолк.

Саид притих.

— Ты взял ее у него?

— Нет, нет! Я на это не способен… Когда этот чех убежал из плена, мы спрятали его на женской половине дома. Но свирепый обыск, учиненный офицерами и в этом уголке, не дал возможности ему спастись. Его нашли и хотели снова забрать — наверное, чтобы он из-под кнута играл на скрипке для их дам. Я скрывался вместе с ним, и нас обоих поймали. Горячий чех вдруг выхватил у меня из-за пояса нож и двух белогвардейцев, которые нас вели, уложил на месте. Нагрянули еще… Чех перепрыгнул через дувал, а там стоял целый отряд…

— И что же?.. Расстреляли?

— Нет, сам зарезал себя моим ножом… Под подушками осталась его скрипка. Когда я вернулся с гор, она попала в мои руки. Сами таджики принесли ее мне.

Саид положил скрипку на низенький стол и стал перед окном, за которым собралась толпа. Некоторые, увидев музыканта, стали расходиться. Саиду показалось, что они перешептывались.

Окна в квартире Саида были низкие. Юсуп-Ахмат заметил насмешливые улыбки гуляк, и ему сделалось обидно, что он не может музыкой нарушить предвечернюю тишину на улице. Пускай услышат его игру и перестанут пренебрежительно относиться к ним, людям, убитым горем.

Саид понял Юсупа и взял скрипку. У него из головы вылетела даже печальная история этого инструмента. Его словно охватило огнем. Скрипка запела…

Воздух на улице за низеньким окном наполнился звуками. В тесной улице ударялись они о стены дувалов, перешептывались с молодой листвой и уносились в пространство. Саид забыл обо всем. Безысходная тоска охватила его душу и излилась в элегической музыке. В его памяти воскресли отрывки adagio меланхолического Себастьяна Баха, этюды и неизвестные композиции. Они образовали единый, страстный поток мелодий.

Прохожие останавливались под окном, слушали. Время от времени спрашивали шепотом:

— Кто это там играет?

И, когда скрипка умолкла, на улице поднялся шум. Каждому хотелось заглянуть в эту глиняную скорлупу, откуда лились звуки. Саид опустил на окнах занавесочки, сшитые матерью из узенького полотна, и молча сел возле зачарованного Юсупа, наливая ему кок-чай. Юсуп шептал:

— Джуда-а яхши! Нравится… Спросишь, что именно нравится — не скажу. Вот я и не знаю, в чем кроется красота, что именно ты играешь, а люблю, когда она говорит со мной, успокаивает.

— Да, музыка… Ее нельзя не любить. А что именно любить, так это не только ты один не объяснишь. Знаменитый Рубинштейн когда-то говорил, что, если бы кто-нибудь стал отрицать красоту Девятой симфонии Бетховена, от него можно было бы только отшатнуться.

— В такие минуты, Саид-Али, я жалею тебя еще больше. Не сердись за эти слова. Ты так нужен нашему народу — ведь у нас мало еще таких Саидов… А какой у нас народ, Саид-Али! Послужить Узбекистану, послужить потомкам Улугбека… Саид-ака! Играй им, возвеличивай нашу родную землю, забытую счастьем нацию!..

Саид, услышав эти слова, улыбнулся той властной улыбкой, что способна была остановить самого увлекающегося собеседника. Это, собственно, была и не улыбка, а только едва уловимое движение сжатых губ.

— Старик, а не преувеличиваешь ли ты значение этого слова «нация»? Нация, дорогой Юсуп-бай, это крылатое словечко. Одна «нация», как скорпион, сама себя отравляет самовлюбленностью и гнилостностью. Служить той «нации», которая похищает у родителей дочерей из мести, из фанатизма, которая насилует в стенах мазаров невинных девушек и считает своим идеалом самое мерзкое отношение к женщине, к культуре, а самую позорную темную традицию поднимает на уровень закона — этим «потомкам» я служить не собираюсь. И не служу «нации», которая заискивает перед врагами советской власти, лижет им пятки, грозится вернуть страну к старым порядкам. Но есть другая, настоящая нация, нация труда, нация узбекского и русского и всех других народов! Конечно, я узбек и люблю свой Узбекистан! Поэтому я и тружусь, чтобы поднять его до уровня великой семьи народов Советского Союза. Я забочусь о тех, кого угнетает вот эта твоя «национальная», если хочешь, дикость, направляемая руками ловких имамов. А это очень трудное дело, Юсуп, ах, как трудно понять нацию и по-настоящему служить ей.