Страница 30 из 171
Чайханщик не сразу ответил ему.
— С детства. Еще родители начинали.
Саид налил в пиалу кок-чая и задумался. Было ясно, что он подыскивал соответствующую форму для дальнейшего разговора. Но что он может узнать о сестре у этого дряхлого, забитого чайханщика? В густой тени деревьев, в вечной мгле, обитель была почти не видна. Купол минарета ловил последние лучи низко стоящего солнца. Суфи все еще ходил вокруг башенки и старательно взывал к правоверным. Мимо чайханы прошли молящиеся, не успевшие до захода солнца войти в храм.
Саид поставил пиалу. Он не решался задать старику волновавший его вопрос — надо было, точно при охоте на птицу, быть осторожным и выжидать удобного случая.
— А молодой имам-да-мулла живет сейчас в обители?..
И, чтобы не спугнуть чайханщика, Саид тут же энергично потребовал:
— Чилим!
Он с отвращением взял чилим, затянулся и тотчас же выпустил дым. Хозяин виновато поглядывал вокруг, а потом, видимо, решил, что не будет большого греха, если он такому хорошему мулле скажет правду.
— За полвека перевалило, ака.
— А жен много было у него? — с видимым равнодушием спросил Саид, не глядя на ошеломленного чайханщика.
Наступила пауза. Мусульманин должен был бы обидеться, услышав такой богохульный вопрос. Какое он имеет право спрашивать у правоверного о женщине!
Саид-Али вытащил из кармана серебряный рубль и не глядя подал чайханщику.
— Возьмите на святую обитель, сдачи не надо.
Старик смиренно, обеими руками, принял это подаяние.
Он согнулся покорно и, наверное, неожиданно для себя самого прохрипел:
— Воля аллаха, мой добрый ака. Женщина — создание греховное… А у имама обязанности… Почти каждый год какая-нибудь молодая грешница попадает сюда… Грехи наши.
— Они умирают? — как прокурор допрашивал Саид-Али чайханщика.
— Умирают, если аллаху бывает угодно, или…
— Или?
— Отправляют их работать в хозяйство имама, и они уже больше никогда его не видят.
— А дети?
— Что? — не понял чайханщик или сделал вид, что не понимает: при чем же здесь дети в таком святом деле.
В вечерней густой мгле из-за башни вышли гуськом четверо женщин, закрытых новыми чиммат. Они проходили чинно, не оглядываясь, не разговаривая между собой. Позади них, прихрамывая, шла пятая женщина, наверное надсмотрщица, все время поглядывавшая вокруг.
Чайханщик дернул Саида за рукав и глазами показал на женщин под паранджами, которые, медленно двигаясь и поднимая длинными полами пыль на проторенной дороге, скрылись в проходе высокого дувала.
— Недавние грешницы, а теперь жены самого святого имам-да-муллы, — сказал чайханщик, собираясь уходить.
Но Саид-Али, по-прежнему стоя на одном месте и не отрывая глаз от дувала, за которым исчезли женщины, властно остановил таджика.
— Погоди, Рустам-ака!
Таджик опешил: откуда этот человек в хорошем городском костюме и безупречно владеющий узбекским языком знает его имя, если Рустам Алаев лишь второй раз видит этого посетителя?
— Я знаю, Рустам-ака, что ты человек небогатый, хочешь заработать, — уже спокойнее заговорил Саид-Али медленно, будто обдумывая каждое слово. — А заработки от этой чайханы… да какие тут заработки!
— Да, мой добрый ака, заработки. Перебиваешься, как угодно аллаху, с копейки на копейку. А хотелось бы и собственное гнездышко наконец-то свить в родном Таджикистане.
— Ну вот, видишь! А я только за справку, разговаривая с честным коммерсантом, за справку плачу десять рублей! Получай деньги, плачу вперед. На!
Чайханщик совсем растерялся. В самом деле, этот узбек дает ему целых десять рублей за какую-то справку. О чем только в жизни не приходилось говорить, не получая за это ни гроша. А тут сразу десять рублей.
— Однако я не знаю, мой добрый ака, сумею ли я быть полезным. Что может знать бедный чайханщик Рустам Алаев?
Но деньги он взял. За десять рублей можно наговорить что угодно. Не век же будет сидеть в чайхане этот посетитель.
— Я хочу узнать, Рустам-ака, только хочу узнать, как от честного коммерсанта, есть ли у имам-да-муллы грешница по имени Този-хон?
Он не глядел на Рустама Алаева, не торопил его. Саид-Али прошелся вдоль нар чайханы. Вернулся и снова сел возле пиалы с остывшим чаем. Таджик быстро подошел к нему, выплеснул остывший чай, налил свежего душистого кок-чая и, подавая его дрожащими руками, шепотом заговорил:
— Была только одна Този-хон, мой добрый ака… Да, да, я помню, помню… У нее был ребенок. Он утонул в водопаде Кзыл-су. Да разве мало погибает там детей. Обрывистые берега пруда не огорожены, ребенок зазевается…
— А Този-хон?
— Я только бедный чайханщик…
— Но ведь у нас был уговор о честной коммерческой сделке, — перебил его Саид-Али.
— Да, — вздохнул таджик. — Она… мой добрый ака, работает в хозяйстве имама. Я, кажется, честно заработал свои десять рублей?
Саид не ответил. Выпив чай, он снова протянул пиалу, искусно звякнув по ней ногтем, чтобы привлечь внимание чайханщика. Совсем стемнело. Чайханщик собирался зажечь свет.
— Не надо зажигать, я сейчас уеду. Рустам Алаев может хорошо заработать. Он должен предложить имам-да-мулле калым за Този-хон.
— Аллагу акбар… Ллоиллага иллалла… — забормотал вконец перепуганный таджик.
— Не обязательно отдавать весь калым Алимбаеву. Подумай об этом. Пожалуй, половины калыма тебе вполне хватит, чтобы бросить это гнездо… Все равно его придется оставить.
И Саид вдруг заторопился, сел на коня, даже не попрощавшись по благородному обычаю. Он медленно ехал по улице, а на душе у него было очень тяжело, и Саид едва сдерживал себя, чтобы не зарыдать.
Так вот где порок и темнота свили себе гнездо и наслаждаются плодами своих преступлений! Мазар Дыхана мало пустить с дымом по ветру. Его надо взорвать, а место, изрытое взрывами, сровнять и перепахать вдоль и поперек тракторами. Сорную траву, которая еще и после будет пробиваться на этом пепелище, надо травить серным ядом до тех пор, пока эта земля не будет родить только хорошее зерно.
Такие волнующие думы одолевали Саида-Али Мухтарова. Он мечтал о том времени, когда трудящиеся Ферганской долины будут культурными советскими людьми. Он горел желанием осуществить строительство в Голодной степи. А на новой, возрожденной земле создать колхозы, хлопкоочистительные заводы и текстильные фабрики, школы и клубы, положить конец вековой темноте. И, уже не сдерживая себя, подстегнув своего Серого, он обернулся в сторону обители и пригрозил ей:
— Засушим тебя, как дыню на зиму! Музейным чучелом ты будешь, напоминающим потомкам о далеких временах…
Ах, сестра, сестра! Какая черная ночь поглотила твою юность!
VI
Саид снова в Намаджане. Почти полгода прошло с той поры, как он в последний раз гулял в иллюминированном парке на островке. Сердце его заныло, когда подъезжал он к знакомой и еще более безлюдной станции. Извозчиков было меньше, чем летом. Да и они, казалось ему, были иными — более важными и спокойными. И эта тишина отвечала настроению Саида.
Ему было стыдно перед членами комиссии, которые столько перенесли в его отсутствие. Особенно перед Синявиным. Это он поручил старику замещать себя, и как на грех, тут-то и случилась эта неприятность.
Не сразу узнал Саид, как все это произошло.
После разговора с таджиком он в. полночь приехал в Караташ, зашел в контору и был удивлен, никого там не обнаружив. Хозяин помещения «чистосердечно» рассказал ему обо всем случившемся.
Конечно, он только хозяин помещения. Когда пришли дехкане, чтобы объясниться с комиссией, он находился во дворе и о случившемся узнал позже. К сожалению, комиссия была негостеприимной и выгнала из конторы самых почтенных хозяев Караташа. А когда дехкане не пожелали уходить со двора, толстый инженер велел комиссии выехать в Уч-Каргал. Что же больше может рассказать он, бедный дехканин?
Саид переночевал у него и рано утром поспешил в Уч-Каргал. Он был обижен на инженеров, у некоторых из них он замечал и раньше пренебрежительное отношение к его темному, несчастному народу. Всю дорогу его мучил один вопрос: «Чего они с ним не поделили?»