Страница 18 из 171
— Бисмилла! Бисмилла![4]
Из дверей мазара выскальзывали тени и терялись во мраке узких коридоров Шах-и-Зинда, в вечерней мгле, окутавшей улицы.
XV
«Кровь — не вода», — говорит народная мудрость.
Любовь Прохоровна раньше над этим не задумывалась. Но после происшествия в намаджанском парке за прудом она, раскаиваясь, часто ощущала явный протест сердца против своего подсказанного рассудком поступка. На мгновение закрыв глаза, она представляла себе все, что произошло на тропинке, усаженной тополями, ощущая силу Саидовых объятий, чувствуя бурное клокотание крови. Кровь! Даже само слово какое-то пламенное. И удивительно — оно никогда не вызывало у молодой женщины ассоциаций с увечьем, смертью. Почему-то теперь слово «кровь» напоминало ей о страстном поцелуе.
Нет, с сердцем шутить нельзя, ему не закажешь!
Она ежедневно ходила к пруду, заглядывала в чайханы, тосковала и сама не знала, на что надеялась. Однажды вечером, проходя мимо чайханы, в которую захаживал Саид, она заметила троих дородных, упитанных пожилых намаджанцев и молодого человека, видимо приезжего. Они пили кок-чай, ведя тихую беседу, и внимательно посмотрели на Любовь Прохоровну.
Неловкость, смущение, упреки совести тревожили молодую женщину. Ей показалось, что сидящие в чайхане говорят о ней, и она замедлила шаг. До ее слуха донеслись слова, сказанные на ломаном русском языке:
— Не устоять молодой женщине против такого джигита, как Саид-ака…
— Узбек…
— Это ерунда. Узбек он только по рождению, а весь их… — возражал приезжий, смуглый молодой человек, судя по одежде, шофер.
— Мусульманин…
— Коммунисты — безбожники, что вы говорите? На вашем месте…
Любовь Прохоровна чуть было не остановилась, чтобы дослушать фразу, но испугалась. Такие разговоры могут дойти до Евгения Викторовича. На рассудительность мужа в подобных случаях рассчитывать трудно. Самое меньшее, что может произойти, — спросит: правда ли? Что же — лгать ему, отнекиваться?
Молодая женщина ускорила шаг, но вдруг ее осенила новая мысль: она решила вернуться и отчитать их, нечего потворствовать ненужной болтовне. И, обернувшись, она успела заметить, как неизвестный смуглый молодой человек, попрощавшись с аксакалами, быстро исчез между чайханами. Но это лишь облегчало ее задачу — она подойдет к чайхане, поговорит с пожилыми людьми, пристыдит их. Правда, в глубине души она сомневалась — добьется ли она этим чего-либо?
Раздумывая и колеблясь, Любовь Прохоровна все же заказала у чайханщика чашку чаю, хотя и не любила узбекский кок-чай без сахара, и присела на ковер. Потом, следуя внутреннему порыву, обратилась к аксакалам:
— Вы так на меня смотрите, будто мы знакомы.
Старики, сидевшие на коврах, пошептавшись между собой, повернулись к этой странной женщине. Пусть не считает их невежливыми мужиками!
— Лаббай? А… е, е! Ми понимайт. Тивоя видел Саид-Али, джуда-а яхши человек-джигит…
Второй аксакал, собрав в горсть густую бороду, ожидал, пока сосед окончит свою несуразную фразу. Ему было неловко. Разве можно отважиться вести разговор с такой женщиной и по такому тонкому делу, не зная как следует ее языка? И он поправил соседа на безукоризненном русском языке:
— Старик хочет сказать, что знает вас… Видел однажды, как вы подходили в этой чайхане к товарищу Мухтарову и здоровались с ним. А мы его хорошо знаем, прекрасный человек…
— Вы знаете Мухтарова? Его же нет в Намаджане! — неожиданно для себя доверчиво воскликнула Любовь Прохоровна.
— Ну, как не знать? Знаем, позавчера видели. Бродит по Чадаку, будто черная тень, наскакивает на людей. Ну и красивое же это место — этот Чадак! Разве можно сравнить окружающие нас редкие аллеи чинар и тополей с тем земным раем? У самого ферганского губернатора из Маргелана была дача в Чадаке, и даже великий князь приезжал именно в Чадак…
Она почувствовала, что краснеет, но взять себя в руки не могла. Ее разбирала злость на себя, ее мучила совесть. Передавая друг другу камышовую трубку, дехкане по очереди курили чилим, старательно выдыхая дым, втянутый предыдущим курильщиком. Она с отвращением наблюдала за этой процедурой, и ее терзал стыд.
«Вот они берут камышовую трубку в свой рот из чужого, может быть, больного и грязного рта — это ничего, не противно корану.
И я, культурная женщина, разговариваю с ними… об этом трусе, который убежал от молодой женщины, что не повисла у него на шее с первой встречи. Уж не думает ли он, что я оставлю своего Женю-врача и пойду за ним в кишлак?» — сердито рассуждала про себя Любовь Прохоровна.
Она отвернулась к своему чаю, и аксакалы поняли, что разговор окончен. Да они и успели сказать ей все, что хотели. Любовь Прохоровна даже пыталась показать им, что она разгневалась на них. Но в ее сердце не было гнева…
XVI
Проходили дни, отравленные тоской и поисками чего-то былого. Настоящее не манило, а лишь пугало…
Близилась слякотная осень. Опавшими листьями, как полинявшими перьями, она попытается скрасить неумолимое увядание природы.
Однако Любови Прохоровне казалось, что в ее жизни лишь сейчас наступает пышное лето. Она пыталась припомнить весну, но ее не было у нее, не было настоящей любви…
Она стала приглядываться к своему Жене. А если говорить правду, то он вовсе и не Женя, а просто Евгений Викторович, приходивший с очередного заседания или после неотложной операции. Тоска охватывала молодую женщину. Неужели вот так все и живут, ради успехов по службе, ради карьеры? А жена? Или, может, Евгений Викторович по-настоящему увлечен работой, получает подлинное удовлетворение от общественной деятельности? Но что же удивительного в том, что другие силы влекут жену на островок, где приветливо улыбаются ей знакомые дехкане, вежливо угождают и даже бесстыдно нашептывают:
— Сегодня в Чадак уезжает один человек. Может, хотите что-либо передать Саиду?
Однажды, повинуясь охватившему ее чувству, она передала в подарок Саиду свой надушенный платочек и тотчас, отобрав его, убежала из чайханы.
«Женя, Женя! Как нерассудительно, даже жестоко, думая лишь о своем благополучии, лишил ты счастья неопытную Любочку…»
Иногда она пыталась наладить семейную жизнь.
— Женя! Мой Женечка! Почему мы, родненький, никогда не отдыхаем, как люди?
— Мое золотко! Я сам думаю об этом, и люди советуют. Но ведь у меня строительство новой больницы, цикл докладов.
— Боже мой! Одни только стройки, доклады! А ведь обещал…
И не напомнила о том, что обещал он ей, молодой студентке института. Но Храпков понял. Он обещал ей не только зажиточную, но и интересную, красочную жизнь.
— Любочка! Вот закончу и поедем. Мою работу признают, ее ценят.
— Ну да, как бы не так! Ценят… Так где же результаты этой оценки? Надеешься получить орден?
— Надеюсь! Дадут и орден Красного Знамени.
Евгений Викторович на мгновение задумался. Ему самому хотелось поехать в отпуск по многим соображениям. Он еще вчера говорил со своим коллегой, акушером. Тот зашел в кабинет Евгения Викторовича и повторил ему свой совет Любови Прохоровне переменить климат, воздух.
— Коллега, обязательно повезите супругу на месяц-другой в Чадак. Прекрасная, очаровательная местность. Да и сами наберетесь сил, глядите, как вы побледнели, даже, простите меня, позеленели…
И в самом деле, лицо Храпкова было серого, глинистого цвета. Откормленное, но утомленное лицо. И он говорит жене:
— Конечно, нужно, Любушка, непременно нужно. Кто же будет возражать? Чадак так расхваливают.
Глаза Любови Прохоровны широко раскрылись.
С какой стати он предлагает ехать именно в Чадак? Обидеться ей на такой намек или поверить в его искренность, постараться не выдать себя?..
XVII
Храпков тоже хотел жить в полное удовольствие. Ведь он относительно молод и одарен. Купеческое прошлое? Чем дальше, тем все больше он убеждался, что оно умерло и никогда не будет препятствием его карьере. Да и совесть у него чиста. Пил, гулял, только и всего. Какие-то там банковские накопления, не заработанные своим трудом, автоматически перешли к народу в первые же дни советской власти. Да и в банке они числились капиталами матери. Даже имя Евгения Викторовича, как наследника, нигде не значилось.