Страница 15 из 171
Она закрыла глаза и, охваченная невыразимым счастьем, почувствовала, что ее жизнь рушится. Мир перестал существовать для нее таким, каким он был мгновение тому назад.
Саид оторвался от ее губ, красный и пылающий.
Лишь тогда охватил ее гнев. Неожиданно для себя самой она произнесла:
— Вы… вы больше не посмеете! У меня муж… Кто вам дал право? Я вам не байская служанка! Оставьте меня! Мы с вами… — Она понимала, что говорит заученные слова, а не те, что подсказывало ей сердце. Слезы прервали эту горячую, бессвязную речь.
Ах, слезы, слезы! Запоздалый помощник, свидетель бессилия и позора. Следовало ли ей это говорить? Нужно ли вообще говорить в такие минуты? Пристыдить можно было и после и сразу же простить. Ведь вокруг не было ни одного свидетеля, который достойно оценил бы добродетель замужней женщины! Она готова была проклинать себя за неискренние, подсказанные ей воспитанием, ненужные слова!..
А теперь… Не вернешь его. Ей хотелось, чтобы он не поверил словам…
Он усадил ее на скамью, отступил назад и сказал:
— Не сердитесь, простите. Я действительно… Прощайте! — И, покорившись ее воле, ушел… Значит, он послушался ее, согласился с тем, что ей надо забыть?
Она следила, как за поворотом аллеи скрылась его широкая спина…
XII
Взволнованный Саид-Али покинул намаджанский парк. Он шел и думал. В старое время, когда он был еще подростком, ему приходилось не раз испытывать унижения. Порой казалось, что унижением является и сама жизнь. Но ведь это были иные времена!..
А теперь были оскорблены и сердечные чувства Саида и человеческое достоинство. Впервые он был так глубоко задет. Молодая женщина проявила к нему искренние чувства дружбы. Она выслушала его пылкие признания, согревалась ими, как огнем костра, а потом…
«О, что бы я дал, чего бы не пожалел, чтобы вдруг одним словом показать, как темнота, что веками прививали баи и муллы, не убила у наших дехкан чувства человечности! «Я вам не байская служанка…» Вот тебе, Семен, и вся «логика»…
А между прочим, так дуракам и нужно! Ах, как будет смеяться Лодыженко… Нет, Семен не будет смеяться. Он нашей школы. Такие могут упрекать, учить, но не оскорблять…»
Саид даже не раздумывал о том, куда и зачем он спешит… Злость душила его, подбивала свершить какие-то особенные поступки. А разум брал свое. Он и привел Саида на вокзал. Заставил купить в железнодорожной кассе билет на круговой поезд до самой дальней станции. У него даже мелькнула мысль купить билет до станции Намаджан, откуда он должен был сейчас выезжать. Это был бы прекрасный суточный «променад» мыслям, настроениям и чувствам! Но воздержался, чтобы не заставить кассиршу выглядывать в окошко, проверяя душевное состояние пассажира: «Вы, случайно, не влюбленный молодой человек, потерпевший позорное поражение?»
Только когда двинулся поезд, Саид-Али почувствовал облегчение. Он впервые задал себе вопрос: «Что же произошло, молодой человек? Поцеловал ты ее, не дождавшись разрешения! Так на кого же ты должен быть в обиде? Разве только на свою собственную грубость?..» Правда, он чувствовал, что ее губы ему отвечали!
«Не было этого!» — говорило ему раскаяние.
«Нет — было! И никто в мире этого не опровергнет!..»
В купе вагона, кроме Саида, — никого. Поезд шел по степи мимо цветущих кишлаков, среди песков. Далеко в стороне, в низине, промелькнул зеленый, как огромный куст сирени, кишлак Алмаз, окруженный голыми неприветливыми скалами, а вдали виднелось дикое заброшенное взгорье, поднимались хмурые ферганские горы. В тех горах где-то утопал в зелени Чадак…
«Мое сердце должно смириться. Пусть молчит и не взывает к разуму. Она — человек, а ты… ты просто грубиян. Да и она хороша… «Я вам не байская служанка…» Кто дал ей право в наше время так издеваться над человеком? Значит, не достоин я настоящей, «культурной» любви. Ищи для себя под паранджой спрятанную от человеческого глаза, изуродованную женскую жизнь! А гореть пылкой, страстной любовью к женщине, избранной твоим непокорным сердцем, тебе запрещено…»
Пока поезд забирался в горы, Саид долго вглядывался в далекую долину, где виднелся окутанный маревом Намаджан.
Но вот они спустились с последнего перевала в широкую Ферганскую долину. Здесь тысячи людей жили унылой, однообразной жизнью. Их нужно расшевелить, разбудить, вдохнуть в них волю к борьбе. Сетовать на отцов — бессмысленно и поздно. Наступило время позаботиться о детях, чтобы гордились они своей страной.
Саид-Али горько усмехнулся. Он смеялся над своим сердцем, смеялся над вечерами, даром истраченными в Намаджане, над своим увлечением, так вскружившим голову ему, сильному, независимому человеку.
Он сейчас ощутил в себе такую силу, что готов был вступить в единоборство со скалистыми горами и дикими пустынями. Какая стихия может противиться воле его партии, не подчиниться разбуженному ею народу? Ржавые горы, нехоженые просторы, бурные океаны, даже ширь Голодной степи… А вот слабая женщина на какое-то время завладела его мозгом, сердцем. Пламя голубых глаз закрыло свет солнца. Вон степь раскрывает свои могучие объятия. Зовет к себе, просит вернуться к жизни…
— Так, значит, Фергана скоро, товарищ проводник?
Саид-Али подошел к окну, возле самого выхода из вагона, и так простоял до самой остановки. Он думал о неизбежной встрече с инженером Синявиным, о предстоящем разговоре с ним. Синявин может не принять его, может посмеяться, как и над Лодыженко. Хорошо, пускай…
«Что я ему скажу? С чего начну?»
А за окном мелькали квадраты зеленого хлопка. Арыки и арычки омывали эти квадраты грустно шумящей водой. Глиняные дувалы, окруженные зелеными кустами подстриженного тутовника. Из-за кишлаков показались пирамиды тополей и фиолетовые бархатистые плато садов. Поезд подходил к Фергане.
XIII
— Папа! К тебе трижды приходил какой-то узбек. Он говорил, что ты ему очень нужен.
— Надо было сказать ему, что инженер Синявин принимает в учреждении. Куда это годится: каждый лезет к тебе в квартиру. На работе не отобьешься от них, так еще и здесь пороги обивают… Давно он был в последний раз?
— Еще засветло. Такой представительный мужчина.
— Гм… — улыбнулся отец. — Тебе еще рановато обращать на это внимание. Если уже ты говоришь представительный, так я понимаю, доченька, — не сможешь его не впустить. Кого попало ты спроста не впустишь в дом. Почта была?
На парадном раздался звонок, и дочь, улыбаясь, направилась к двери. Синявина охватило смешанное чувство заинтересованности и неудовольствия.
— Не принимай. Меня нет дома.
Но он все же стал прислушиваться. До него донесся незнакомый голос, четкая, без узбекского акцента, речь неизвестного ему человека. «Какой же это узбек?» — возникла мысль. Он даже подошел поближе к двери, ведущей из комнаты, и немного приоткрыл ее. Потом снял с себя плащ и бросил на стоявший здесь же стул.
— Гражданин, нельзя. Инженер Синявин сейчас не принимает.
— Какая вы строгая! А может, он давно уже ждет меня. Да что вы в самом деле… Будто я с вашим инженером поужинать собираюсь.
— Но и вы какой, тоже можно подумать, горит у вас… Говорю же вам, папа нездоров и никого не ждет.
— Так сразу и заболел? Только зашел и уже… Разрешите, я сам закрою дверь.
В это время и раздался грохот упавшего стула. Девушка испуганным шепотом сказала настойчивому посетителю:
— Ну, умоляю вас, уходите. Папа… у него, слышите, что-то случилось.
— Тем паче я должен помочь ему. Извините.
Саид легонько отстранил ее рукой и направился туда, где раздавалось недовольное ворчание. Девушка опередила странного посетителя, покорно открыв перед ним обе половинки двери.
Толстый, неповоротливый Синявин стоял посреди комнаты, заложив руки за спину. Девушка поспешно включила электрический свет и тихонько прикрыла за Саидом дверь.
«Представительный мужчина», — пришло в голову Синявину, и тень улыбки скользнула по его лицу.