Роман межгорья

Виделся я с делегатами, когда они осматривали больницу. Как искренне звучали простые рассказы этих несчастных людей о своем общественном положении среди «культурных» колонизаторов! Они «чандалы». То есть люди, обреченные на унижения. Даже у нас, когда их усадили за стол, некоторые из них, особенно бенгальцы, были поражены. Ведь они у себя на родине имеют право есть только из надбитой посуды, да и то не на глазах у «культурных» людей. Один из них — молодой, сильный индус, лет около тридцати пяти, когда с ним рядом села наша «мать» Дора и через переводчика таджика сказала этому от земли пришедшему красавцу: «Разрешите вас угостить», — зарыдал горькими слезами».

Лодыженко обратил внимание на шум, возникший в коридоре, и прекратил писать письмо. Вдруг дверь в его палату открылась, и он услыхал такой знакомый ему и такой звучный голос, что даже эхо раздалось в коридорах:

— Можно? Потому что тут эти сторожа…

— Можно, можно, Вася. Вот так новость! Умар, впустите его.

Лодыженко не мог пойти навстречу Молокану и вообще несколько растерялся. Ему уже было известно, что этого человека разыскивают. Может быть, его выпустили, или он не знает, что ему угрожает? Его лицо выглядело необычно, оно выражало решительность, вдохновение и независимость.

— Как они пропустили вас через парадный ход? — удивленно спросил его больной. Он с уважением относился к пожилому Молокану и хотя по-дружески называл его «Вася», но, требуя называть себя на «ты», сам, в знак уважения, всегда говорил Молокану «вы».

— Да я решил, что в моем положении лезть через забор — куда безопаснее. Ха-ха-ха! — непринужденно, искренне захохотал Молокан, заставив улыбнуться и Лодыженко.

— Давно вы так действуете?

— Сегодня. Картина, я тебе скажу!.. Нас здесь не услышат? — понизив голос, спросил Молокан у Лодыженко и уселся напротив него в конце стола, отдавая дань уважения установленным врачами правилам посещения больных.

— Думаю, что желающих подслушивать нет.

— Вот картина. Ха-ха-ха! Исенджан спрятал меня у себя дома и исчез. Матушка моя родная! — Молокан наклонился и прошептал на ухо Лодыженко: — Я уже на свободе решил, что должен вначале посоветоваться с тобой, перед тем как… рисковать.

Молокан умолк, внимательно вглядываясь в лицо Лодыженко. Потом, не дождавшись его ответа, он озабоченно заговорил, будто сам с собой:

— Я как знал, что не пропустят: прямо с горы, перемахнув забор, мимо «саидовых» уборных, черным ходом направился сюда. И наскочил… на сторожей…

— Положение действительно сложное. Вам надо явиться самому и объясниться. Если будет нужна какая-либо рекомендация, рассчитывайте на меня. Я попрошу Саида… кстати, вот пишу ему письмо. — Лодыженко раздумывал, сказать ему об аресте Исенджана или нет…

Молокан по этим нескольким словам Лодыженко вполне сориентировался: нужно действовать все в том же направлении. Он сказал:

— Э, нет! Вмешивать сюда Мухтарова не следует. Ему и так, боюсь, не сладко будет. Да я… мне уже за полсотни перевалило. Э-э, ветер! — сказал он и неожиданно вздохнул.

Они помолчали немного.

— Я должен тут… выполнить поручение одного члена коллегии Наркомпроса, — начал было Молокан.

— Нур-Батулли?

— Да. Он, видите ли, беспокоится о Доме культуры. Просил или, вернее, поручил мне поднять в печати кампанию насчет художественного оформления этого дома. Вот какая графа!

— Художественного? Ведь он оформляется по проекту известного архитектора Эришвили.

— Это не то! Национально-художественного! Чтобы «брови изгибались», понимаешь? Словом, Батулли считает, что в проекте обошли традиции Улугбека. Он хочет, чтобы Дом культуры в Кзыл-Юрте заменил собой мечеть.

— Заменить мечеть — это правильно, тут у него есть основания… Правда, я не знаю, что именно он имел в виду…

— Чтобы дом, так сказать, стал бы советским регистаном скорее по форме, чем по содержанию. Я его понял. Он там загнул какую-то поэтическую графу с девичьими «изогнутыми бровями», но я его понял.

— Я тоже понимаю. Я подметил у Батулли ярко выраженное нездоровое пристрастие к националистической романтике. Иногда это переходит всякие границы.

— По-моему, ты не совсем точно определил его пристрастие.

— Погодите. Вы же, кажется, являетесь его протеже в газете? К тому же зачем так сразу приклеивать ярлык? Что же касается художественного оформления, то я поддерживаю его.

— Полностью?

— Нет, лишь в части привлечения общественного мнения к этим проблемам. Дом культуры действительно должен быть советским регистаном, а создавая наш общественно-воспитательный центр, надо стараться, чтобы художественное оформление дома было в самом деле на уровне социалистической культуры.

— Так, может, ты и возьмешь на себя выполнение этого задания, потому что я, видишь, на некоторое время должен исчезнуть в небытие…

— С радостью, с большой радостью! Да это же наша задача! Надо будет связаться с узбекскими писателями, интеллигенцией и организовать такой рейд. Болезнь моя уже проходит.

Молокан поднялся, перелистал учебник узбекского языка.

«Начинается», — подумал Семен Лодыженко, понимая, что самая серьезная часть разговора сейчас должна будет начаться.

— Так я, значит, теперь пойду… Ночевать же у тебя все равно негде.

В этом напоминании о том, что он вынужден скрыться от советского закона, прозвучала нескрываемая печаль. Лодыженко стало жаль его. Перед ним стоял пожилой, «хожалый», как называл себя Вася, человек. Семен знал кое-что о тернистом жизненном пути этого «хожалого» и искренне хотел чем-нибудь помочь ему. Конечно, Лодыженко многое было неизвестно, да и соответствовало ли действительности то, что он знал?

— Не забывайте, что я охотно дам вам характеристику, — сказал Лодыженко, пожимая ему руку, и добавил: — Я, конечно, не гоню вас… от себя.

— А завтра расскажешь ГПУ об этом моем посещении?

— Конечно, если к этому будет повод. Кстати, вчера вечером арестовали Исенджана, — не выдержал все-таки Лодыженко.

— Ага, майли, как говорят узбеки. Очередь за мной… Я ушел. Скажи, пожалуйста, сторожам, чтобы они меня не провожали, потому что… я все же…

— Что? — спросил Лодыженко и, вежливо открыв перед Молоканом дверь, пропустил его вперед.

— Пойду напрямик… через забор.

Лодыженко стоял возле двери до тех пор, пока чуть ссутуленная фигура Молокана, повернувшая к черному ходу, не скрылась за углом коридора. Умар-Гулям, улыбаясь, посматривал то на Лодыженко, то вслед Молокану.

Окно из палаты Лодыженко выходило не на ту сторону, куда пошел Молокан. Но он долго вглядывался в темноту, прислонившись лицом к приятно охлаждающему стеклу. Потом вздохнул, сел и через минуту стал дописывать письмо.

«Только что был у меня чудаковатый Вася Молокан. Его разыскивают, чтобы арестовать. Он дал мне слово, что явится туда, но я уверен, что Молокана теперь уж и ветер не нагонит.

Привет. Завтра, может быть, еще кое-что припомню и напишу. Не забудь попросить Храпкова.

Больница в Советской степи.

Твой Семен».

IX

Закрытие обители мазар Дыхана по неизвестным причинам откладывалось и затягивалось. Иностранная печать даже стала хвастаться, что большевики испугались угроз Мекки и Рима, решили не трогать обитель. В какой-то степени это успокоило многих людей, которые во всяких решительных действиях усматривали поспешность и напрасное «озлобление кишлаков».

Саид-Али нервничал. Он уже четыре раза исправлял тезисы своего выступления на этом торжестве и очень сожалел, что поторопился рассказать кое-кому из знакомых о своем участии. Ему казалось, что они пристально глядели при встрече на него, не скрывали иронии, а может быть, и издевки над его опрометчивостью.

— Я еще тогда говорил, что ваше предложение преждевременно, — намекали ему иные. — Оно, конечно, выглядит очень лево, эффектно, да… и не совсем политически оправдано.