Роман межгорья

— «Любовь слепа»? Разреши вести дискуссию в том же ироническом тоне. «Серьезно, солидно…», — подчеркивая, напомнил Лодыженко. — Для серьезной, солидной дискуссии тебе следовало бы хоть на это мгновение быть немного трезвее. Немножечко… Коммунисту нельзя забывать не только «извечные для человечества законы любви», но не менее важные обычаи, традиции…

— Не забываю… Ты имеешь в виду наши национальные особенности? — спросил Саид-Али совсем упавшим голосом.

— Да, Саид-Али. О них еще нельзя забывать. Совсем недавно мы, коммунисты, с нашей идеологией, с нашим пониманием интернационального содружества людей, пришли в атмосферу феодально-мусульманских отношений…

Мухтаров резко перебил его:

— И что же, мириться с этим? Потворствовать?..

— А ты не горячись. Потворствовать, мириться со всякими отклонениями от нашей идеологии не к лицу коммунисту, даже вредно. Но считаться с обычаями нужно… Не будешь же ты, как джигит, красть у врача жену.

— И все же, Семен, это лишь барьер. Не возражаю, сложный. Но к лицу ли человеку пасовать даже перед таким препятствием?

— Да опомнись, Саид! Ты ведь говоришь устами и умом «слепого влюбленного». А отвлекись ты на мгновение ют этого влюбленного Саида… — Лодыженко вдруг умолк, заметив, что Мухтаров нервничает. — Саид-Али, пойми, что я на твоей стороне. Мне ясно, что с этой любовью ты, как «желторотый», неизбежно попадешь в гнилую трясину, которую так легко могут использовать наши враги, будь они фанатики ислама или другой, скажем, белогвардейской масти.

— Пророчишь?

— Я не пророк, а коммунист, как и ты, Саид. А это обязывает ко многому. Если вы действительно искренне полюбили друг друга, то… должен рассуждать логически и делать из этого разумные выводы…

— То есть? Пойти к врачу и предложить ему отступное… Да еще и с ней не говорил…

И он умолк. Лодыженко смерил Мухтарова куда более суровым взглядом, чем смотрят на своих друзей. Саид без слов понял этот взгляд.

— Ну, умоляю тебя, Семен, перестань. Говорю тебе — мне все ясно. Как-нибудь я и сам разберусь в этой «проблеме»… Он врач и, кажется, не менее, чем я, солидный человек. Но в наших взаимоотношениях с его женой я еще не вижу угрозы ни моему моральному реноме, ни чести врача… Хотя второе… второе, конечно, может произойти совсем неожиданно.

И они снова продолжали молча идти по улице. Вышли на площадь, прямо к «миссионерской» церкви, стоявшей возле островка, и направились к горбатым мостикам через рукава пруда.

Еще рано. Людей на островке почти не было. Только где-то в чайхане кричала перепелка.

— Я обстоятельно побеседовал с этим чудаковатым инженером Синявиным, — начал Лодыженко, когда они уже сели за столик в ресторане.

— Он отказался?

— Нет, не отказался, ибо, собственно говоря, ничего конкретного я ему и не предлагал, как мы условились с тобой. Но он высказывал какие-то странные утверждения, не то старался выведать у меня побольше о строительстве, не то предупредить. Представь себе, этот старый инженер вдруг сказал, что ему стало известно, будто бы Голодную степь сдают в концессию иностранцам.

— Какая чепуха! И ты слушал его?

— Ты же знаешь, Саид-Али, я тоже не очень-то терпелив. Но не выслушать человека, будучи гостем у него в доме, просто было бы неприличным… Синявин, очевидно, верит в то, что говорит. Он даже назвал мне фамилии инженеров и ответственных работников из Москвы и Самарканда. Правда, узнав, что я коммунист, он сообщил все это в форме вопросов. «Правда ли это?» — допытывался он после каждого изложенного им факта. Но высказал и несколько собственных суждений. Он говорил, что концессия — это грабеж для России, однако для такой разоренной и бедной России — единственный «рентабельный» выход. Так и говорит — разоренная и бедная! Туда, говорит, может, пошел бы я работать, поскольку это — дело верное. У меня, мол, есть работа, и менять ее на что-то неопределенное нет смысла! Он ничуть не стеснялся сказать об этом прямо. Что думает, то и говорит.

— А ты уже и поверил ему?

— Конечно, нет. Будь уверен, я заставил старика усомниться в его убеждениях… Наверное, и там, наверху, еще ведут подобные разговоры. Страна в самом деле понесла урон от интервенции, государство молодое, обстановка благоприятная для таких разговоров. А мы стараемся…

— Послушай-ка, уважаемый товарищ Лодыженко: это государственная политика, которую ответственному коммунисту, партийному руководителю большого социалистического строительства, нельзя подвергать сомнению. Пойми…

— Понимаю, вполне понимаю. Не переходи, пожалуйста, от обороны к наступлению. Я рассказываю тебе о Синявине, — слегка горячась, ответил Лодыженко.

Но Саид-Али так же энергично прервал его:

— Логика Синявина — это не наша логика и вообще не логика, уверяю тебя, Семен. Об этом мы должны твердо помнить… Нам поручают дело те же авторитетные органы, от которых зависит и решение вопроса о концессиях. Мы начинаем осуществлять первую пятилетку социалистической индустриализации страны, и разговоры о концессиях теперь уже не только запоздалы, но и вредны…

— Все это так, я же не спорю, Саид-Али. Если хочешь, инженеру я почти то же самое, говорил. Однако этот инженер — человек неглупый. Он, наверное, хотел выпытать у меня.

— Абсолютно точно. Этот инженер очень нужен нашему строительству, но, судя по твоим рассказам, человек сомнительный. К черту его, обойдемся…

Во время обеда они еще не раз возвращались к разговору об инженере Синявине и пришли к единодушному убеждению, что он человек со старыми, несоветскими взглядами, а у них нет времени на его перевоспитание.

— Ну, вот что, Семен, поезжай-ка ты в Чадак, да не забудь, что я стараюсь убедить товарищей в обкоме партии провести заседание бюро, на котором будут обсуждать наш вопрос, здесь или даже в Уч-Каргале.

— А что это даст? Или даже такое заседание не может оторвать тебя от Намаджана?

— Брось говорить чепуху! В Намаджане тоже не усидишь сложа руки или… наслаждаясь отпуском… Я понимаю, что для обкома наше дело является основным, а не просто одним из пунктов повестки дня на обычном заседании бюро. Меня уже дважды вызывали в обком по этому поводу. Намаджанские товарищи оказывают помощь. А заседание бюро считаю весьма целесообразным провести в Намаджане.

— Возможно, ты и прав, извини. Когда состоится заседание?

— Еще не знаю, наверное, на днях. — Саид пожал плечами и добавил: — Я тебя извещу. Информировать бюро от имени будущего строительства придется тебе. Да я… и оратор плохой…

Лодыженко посмотрел на него с удивлением.

— Вишь ты, какой новичок! Что же я могу там сказать? Ты начальник экспедиции, автор проекта.

— Скажешь, что нужно. За основу возьмешь нашу докладную записку в ЦК республики, немного подправишь ее и доложишь… А о «замужней женщине» поговорим потом.

— По-моему, Саид, тебе надо заканчивать «отпуск» и официально приступать к работе.

— Об этом тоже поговорим.

X

Даже рядовой намаджанский обыватель заметил необычность этого дня. Из трех поездов, прошедших за день в обоих направлениях через намаджанскую станцию, извозчики и арбакеши привозили пассажиров главным образом к зданию городского Совета, где размещался и горком партии. Пассажиры, узбеки и русские, по дороге громко разговаривали, точно продолжали острый спор, начатый еще до посадки в поезд. Озабоченные, возбужденные жаркими разговорами, они не забывали поторапливать извозчиков, чтобы те поскорее везли их к городскому Совету.

Эта деловитость и торопливость передавались и намаджанцам. Ни у кого уже не было сомнений в том, что в Намаджане должны развернуться какие-то большие события.

Вечером в зале городского Совета состоялось специальное выездное заседание бюро обкома партии. По количеству коммунистов, приглашенных из области, это заседание имело характер широкого областного партийного совещания, на котором присутствовали не только руководители, но и много рядовых коммунистов, направленных парторганизациями кокандских, андижанских, ферганских предприятий, Урсатьевского и Кокандского железнодорожных узлов, строительных организаций Ферганы.