Роман межгорья

— Это вам спросонья так кажется, товарищ Лодыженко. Вы даже ответили на мое приветствие.

— Не помню. Откуда вы?

— Вообще — из Ташкента, а сейчас из Намаджана. Там я встретил старика Синявина и узнал от него, что Мухтаров собирается выезжать в Чадак. А он мне нужен до зарезу.

— Хотите попросить у него квалификационную характеристику? Не даст, и не просите.

Эльясберг в ответ на это по-юношески искренне и весело захохотал.

— Не понимаю, товарищ Эльясберг, что вас так рассмешило, — произнес Лодыженко.

— Аппаратчик… Сразу видно — аппаратчиком вы стали, товарищ Лодыженко. Откуда вы вдруг взяли, что мне нужны ваши характеристики? Разве я не имею права просто заехать к инженеру, навестить человека?

Лодыженко усмехнулся, любуясь тем, как бурно выражает свои чувства молодой инженер. Он пожал плечами и примирительно ответил:

— Конечно, работали вместе на одном строительстве (хотел было сказать: в одно время прогнали обоих… но воздержался). — Он сейчас так одинок… Ну, знаете, и спалось же!

— Спалось в самом деле по-рабочему, — ответил, успокоившись, Эльясберг.

Они оба сидели, опершись спинами о карагач, и наблюдали за журчащими ручейками воды меж камней. Саид, как хозяин, уже не спал, хотя и говорил, что дневной сон на балахане ему особенно по душе. Все время он ходил со стариком Файзулой по винограднику, выслушивал его рассказы, наблюдения, догадки. Старый Файзула немногое может рассказать такому умному ходже, как Саид. Он знает лишь, что к его матери Адолят-хон часто захаживали старые ишаны и она вынуждена была сказать им правду о Този-хон. Они прокляли ее, наложили на нее покаяние, требовали, чтобы она отказалась от сына и прокляла его. А она пошла в Намаджан просить у этой… жены врача, чтобы она спасла Саида от позора. Юсуп-Ахмат Алиев часто приходит в Чадак и днями просиживает на своем бывшем подворье, оплакивая смерть единственной дочери. В Кзыл-Юрте ему тогда не повезло.

Саид, заметив, что оба гостя уже сидят под карагачем, прекратил беседу с Файзулою и попросил его позаботиться о завтраке и чае.

— Ну, как спалось в Чадаке? — приветливо спросил Саид, пытаясь стряхнуть с себя тоску, навеянную грустным разговором с Файзулой. — О, чадакский сон…

— А вы говорите, как поэт. Гм… чадакский сон, — улыбнулся Эльясберг. — Спалось по-рабочему.

— Тоже сказано неплохо.

Саид уселся на ковре возле гостей. На нем был праздничный узбекский наряд. Легкий летний шелковый чапан красного цвета щегольски охватывал его фигуру. Курчавые поседевшие волосы были еще влажны после купанья.

— Скажу, товарищ Мухтаров, что в Чадаке есть чем гордиться вам, а нам восхищаться. Будто бы и ничего архинового, но чувствуешь какое-то, так сказать, очарование естественной красотой.

Эльясберг умолк, подбирая слова. Он посмотрел на своего соседа, едва заметно улыбнулся и добавил:

— Хотя наша партийная совесть, наверное, иначе думает об этом.

— И совсем безразлично относится «совесть» к вашему восхищению. А когда вы первый сказали, что спали по-рабочему, я поверил вам, ибо я сам это почувствовал.

— А кто второй? Я что-то и не расслышал, занятый мыслями.

— Второй? Вы не так меня поняли, обиделись и решили теперь отомстить мне?

Саид вздохнул полной грудью и засмеялся.

— Продумал я ваше, инженер, предложение. Знаете…

— Вам трудно теперь не согласиться.

— Почему? — спросил Саид и так посмотрел на Эльясберга, что тот должен был немедленно объяснить, почему именно он должен согласиться.

Эльясберг не сразу ответил, а некоторое время внимательно смотрел на Мухтарова, потом многозначительно развел руками. Затем посмотрел на Лодыженко и объяснил ему:

— Предлагаю инженеру Мухтарову работу в Ташкенте. Я сейчас работаю начальником строительного сектора ташкентского горкомхоза. Нам нужен квалифицированный инженер. Товарищ Мухтаров путеец…

— А вы собираетесь трамвай перестраивать, — закончил Лодыженко в тон Эльясбергу и снова громко вздохнул. — Что же, товарищ Мухтаров, работенка подвернулась подходящая. Для путейца лучшей и не придумать. Начальник, можно сказать, свой человек, вместе работали на строительстве. О ваших партийных и других делах он хорошо знает и великодушно не будет обращать на них внимания.

— Вы, кажется, иронизируете? — спросил Эльясберг. Но его перебил Мухтаров.

— Знаешь, Семен, ты будто подслушал меня. Именно так и говорил мне товарищ Эльясберг… Но я сейчас слушаю его спокойно. Все это — факты, и не считаться с ними нельзя. Пока что я не могу дать согласие пойти к нему в сектор на должность инженера по сантехнике. Собственно говоря, товарищ Эльясберг, я окончательно еще не отказался от вашего предложения. Городские ассенизаторы — это тоже квалификация, и я не стыжусь работать вместе с ними. Но, мягко выражаясь, интересные мысли высказали вы мне во время нашего сегодняшнего разговора. Я, знаете, не ожидал от вас такой своеобразной трактовки.

— Сейчас вы рефлектируете, воспринимаете все мысли как враждебные вам.

— Не понимаю. Яснее.

— Я тоже, — поддержал «Лодыженко пожелание Саида, поудобнее усаживаясь завтракать.

Файзула старательно готовил завтрак, сознавая, как велика ответственность хозяина, оказывающего таким важным гостям Саида достойный прием, как предписывает адат. Приготовленный им серебристо-белый плов пускал чуть заметные струйки пара, а кусочки баранины были ловко спрятаны в рисе, усеянном золотистым изюмом.

— Я плохой философ, — оправдывался Эльясберг. — Я хотел сказать, что вы оскорблены некоторыми фактами и все воспринимаете с точки зрения обиженного человека. Поэтому все ваши ощущения, как правило, окрашиваются этой обидой. Вы не согласны со мной, а ведь я критикую с партийных позиций.

— Позвольте, позвольте! — прервал его Лодыженко, попробовавший уже вкусный плов. — Вы забываете о том, что рассмотрение партийного дела товарища Мухтарова еще не делает его враждебным партии человеком. Кстати, я, конечно, кое в чем согласен с вами. Товарищу Мухтарову теперь действительно трудно, так сказать, объективно оценить обстановку. Может быть, и не чувство обиды является здесь основным, но, безусловно, другое сильное чувство. Ты не возражаешь, что мы при тебе такое городим? — спросил он у Мухтарова.

— О, пожалуйста, пожалуйста. Только мы по-настоящему должны отдать дань стараниям моего старика. Человек не может одним духом святым жить. Давайте присаживайтесь. О, даже вина старик подал. Или…

Но ему не дали договорить. Это «или», когда Саид взял в руки бутылку с вином и показал ее своим гостям, прозвучало у него очень красноречиво. Эльясберг первым налил себе густого красного вина и сразу же выпил.

Дискуссия продолжалась. Саид категорически отказался играть на скрипке. Он даже высказал такую мысль, что, может быть, на его страсти к музыке Эльясберг и основывает свои так называемые «рациональные», как он выражается, выводы о «мещанстве».

Краткая утренняя дискуссия с Эльясбергом повторилась опять, но ее тон на целую октаву был выше. Теперь в помощь были привлечены положения марксизма. Особенно на этом настаивал Эльясберг.

— Вот в этом-то я и не согласен с вами… а не с Лениным, запомните это себе, товарищ Эльясберг, — возражал Саид. — Вы мне докажите понятно и ясно: является ли музыка достижением культуры или ее паразитом? В обществе велась борьба между классами, каждый из них создавал свои культурные ценности, и вот, скажем, как грибок, вырастала на них музыка, являясь в какой-то степени орудием мещанства или его непременным признаком — так, что ли? Ведь вы старались высмеять мещанство, говорите о том, как граммофон, гитару, пианино любят «барышни», а скрипку чиновники или учителя? Но неужели всякий порядочный человек должен скрывать от людей свое умение, а может быть, и страсть к музыке? Куда там… ответственный человек и вдруг садится, скажем, играть на баяне, наслаждается этим в свободные минуты.

— Дело не в этом, Саид-Али, — произнес Эльясберг, будто отвечая Саиду, но в то же время глядя в глаза Лодыженко. — Дело в том, что музыку надо различать. Музыка революционных маршей…