Немой

18

Увидел Франца я впервые, всю его немалую семью на партизанской встрече в лесу близ деревни Зубаревичи. Это были уже хрущевские 60-е, такие встречи сделались разрешенными, регулярными, обычно 9 Мая. "Романтики сталинизма", а именно так хочется назвать многих партизан этого времени, приняли из рук разоблачителя их "главнокомандующего" то, к чему сам он, Сталин, близко их не подпускал, но "Никиту" тем не менее недолюбливали, а "генералиссимуса" по-прежнему почитали. Так и не узнали, а узнали бы, не поверили, что готовил и им кровавую баню, может быть, сразу же после евреев, и только смерть помешала ему отблагодарить их по-сталински.

К этому времени на местах уже произошло "омоложение кадров" – в райкомах и райисполкомах на смену бывшим партизанам пришли другие люди, но в центре, в Минске, они сидели плотненько, а потому районные руководители такие партизанские праздники организовывали со всем партийным размахом. Высылали на "места боев" буфеты, заранее сооружали где-нибудь на лесной поляне или у речки трибуну, выделяли собственных ораторов, наструнивали сельских учителей, этих безропотных пристяжных во всех подобных мероприятиях, колхозников старались не занимать срочными работами и даже собственным начальственным присутствием освящали выездные попойки. Как если бы к ним приехало начальство из области или из самой столицы. Помнили: завтра кто-нибудь из этих партизанчиков запросто повстречается с Мазуровым или Машеровым да и поделится впечатлениями о постановке патриотического воспитания в таком-то районе.

Ну, а мы, рядовые народные мстители, настроены были мирно-ностальгически даже по отношению к тем из своего бывшего начальства, кого на дух не выносили. Сами же наши начальники продолжали выяснять, кто кого обскакал после войны и по заслугам ли. Но случалось, что жизнь и нас сталкивала лбами. Да нет, не жизнь, что нам было делить, а вполне определенные, компетентные в таких делах органы. Мне, например, с какого-то времени ездить на такие встречи расхотелось, хотя многих повидал бы с радостью. Как-то совестно было встречаться с веселым своим комбригом, который, простецкая душа, подписал против меня коллективное письмецо в белорусской газете с гневным полковничьим осуждением "пацифиста" и "абстрактного гуманиста". Ну что, выяснять с ним, какие бывают гуманизмы? Абстрактные, не абстрактные? Глупее не придумаешь. Или такое же письмо моего одногодка, который аж в московской "Красной звезде" излил свое огорчение, что довелось ему партизанить с человеком, клевещущим на наших героических генералов.

Но первое время мы ездили на такие встречи очень охотно. (После лишь брат мой туда отправлялся, а мне привозил приветы.) Вот там я и увидел Франца, его обширное семейство. Возле машины-буфета толпились чисто одетые колхозники, в основном женщины с детьми и подростки, в глаза бросился высокого роста голубоглазый мужчина в простоватом суконном костюме и в галстуке. Он только что принял от буфетчицы на двух тарелках хлеб и горку сосисок, и его окружили подростки – сколько же их, не пятеро ли? Невысокая полная женщина (таких у нас предпочитают называть: женщинка, и еще очень хорошо ложится слово: кобе-та, кобетка), пошумливая на эту орду, начала делить, сосиски-по одной каждому. На голове у нее темная косынка, хотя платье веселое, цветастое. А приглядеться если, увидишь, что левая щека у женщины повреждена, как бывает от близкого взрыва.

– Поля, есть апельсины, может, купим?

Заметно, что этот муж советуется со своей кобеткой постоянно.

– Ой, мабыть, дорого?

– Но им же хочется.

– Хочется! Хочется! – подтвердила орава.

И тут же очень живой черныш поинтересовался у девочки, у самой, по-видимому, младшей:

– А купило у тебя есть?

– А у ця-ябе?

Ох, ты какая певунья!

Когда в, семье много мальчиков, а самая младшая-девочка, она обычно общая любимица. Заметно сразу, что и здесь так же. Вполне воз можно, что их так много, мальчиков, потому, что родители хотели де вочку и все "добирались" до нее. Так что ей эти сорванцы обязаны своим появлением. Окликают свою благодетельницу они нездешним именем:

Марта.

Вряд ли надолго запомнил бы эту хорошую, счастливую семью, когда бы после не услышал такой разговор:

– А видели тут немца? Чуть не двадцать лет его прятала женщина в подвале.

– Ну и ну! Фрица?

– Да, фрица. Детей кучу нарожали, а потом объявился. На торфоза ваде работает.

А потом и в самом Минске услышал о нем.

Как-то у меня появилась необходимость зайти в "первый отдел" Академии наук: мы уже стали выезжать по туристским- путевкам за рубеж, а за той железной дверью хранились наши "дела", по которым сверялись подобные желания с возможностью их осуществления. Какая-то ' печать мне понадобилась. Обнаружил за высоким барьером маленького человечка: мне незнаком, но на меня смотрел, как на известного ему вдоль и поперек, со всей требухой. Я, конечно, не удивился: а как еще может; смотреть человек ("первый отдел"), у которого под руками, перед глазами вся твоя подноготная, даже то, о чем сам не знаешь и не подозреваешь?

Но он посчитал нужным узнающий свой взгляд объяснить совсем просто:

– Вы же родом,со Слутчины? Я тоже оттуда. Совсем недавно в вашей Академии.

Не был бы то провинциал, тут же сообщил, что прежде работал в рай исполкоме, но переведен сюда после известного "Слуцкого дела". Живой свидетель! Я не мог не воспользоваться неуставной разговорчивостью земляка, попытался узнать обо всем поподробнее. Кое-что уже было известно. Весь сыр-бор разгорелся с убийства, но не рядового: работник райисполкома пристукнул в подъезде такого же, как и сам, молодого парня. Молодежные страсти. Но кроме того, что власть бьет граждан по голове в каком-то подъезде, было и еще одно будоражащее обстоятельство: убийца-сын полицая, а убитый-из партизанской семьи. Для Белоруссии это, как оказалось, не безразлично и через десять, и через двадцать лет после войны. Те нас убивали тогда, а эти теперь! Особенно обсуждалась та подробность, что "полицейский" ведал "культурой" в исполкоме, а всем известны обязанности такого работника: межсобойчики, сауны, отдых на природе для начальства, женская обслуга. Ясно, что такого полезного работника начальство не оставит попечением и заботой и наказания за преступлением не последует. Завязался такой клубок слухов, пересудов, страстей, что развязать его можно было лишь открытым, гласным, на виду у всех разбирательством и судом. Начальство же поступило как раз наоборот (еще не хватало идти на поводу у масс!) – суд состоялся в заболотном райцентре, в комнатушке для десяти присутствующих. За окнами же и стенами суда собрались сотни, а на второй день и тысячи людей, со всей округи, из самого Слуцка. Небывалая для республики ситуация. Видно, нанесен удар был в какой-то потаенный нерв белоруса, народа, которого за незлобивость и добродушие хвалили сам Иосиф Сталин и сам Альфред Розенберг. (Похвалив, прошерстили до незалечимых проплешин и шрамов.)