Немой

– Я сама обмою, хоть немного.

Отец, может, и не одобрит, что не на кладбище, а прямо на огороде будет похоронена. Но и соседи так – каждый в своем саду. Все село теперь кладбище. Дом они сами строили, отец с матерью. Вот так вместе работали, как Франц с Полиной, но совсем-совсем другую работу делали. Поли не, знающей, легко представить, как радовались друг другу и тому, что делают. Особенно после этого Беломорканала. Дом поставили, родили Павла, тут же вскоре-Полину, работали в колхозе, отец счетоводом, мама – "куда пошлют", дети семилетку кончали, и тут снова забрали отца. Перед самой войной. В школу хоть ты не ходи, но Павел не отступал, тащилась следом за ним и Полина, а там директриса-историчка объясняла детям: в таком-то выступлении товарища Сталина то-то и то-то, все, что он когда-либо сказал, – верно навсегда. Вот и про счетоводов. Врагов надо уметь распознавать под любой личиной, маской: кулак не обязательно с берданкой или обрезом под полой. Он может из бухгалтерских костяшек выстрелить. Как сказал товарищ Сталин? Сидит себе такой в колхозной конторе и щелк-щелк, как из-за угла. Нащелкал, и пожалуйста: коровы от бескормицы дохнут, свиньи и куры от чумы, зерно мокнет, гниет, на трудодни – граммы.

Деревянные "счеты" отца с желтыми костяшками почему-то не забрали, когда был обыск, они дождались его возвращения из тюрьмы. Уже когда война началась. Проснулась ночью Полина от испуганно-счастливого крика матери:

– Дети! Дети!

Потом все дружно грели воду, помогали отцу мыться, как младенца, поставили его в "балею"-огромную низкую бадью-и поливали водой, намыливали, терли мочалкой. А он совсем не стыдился своей наготы, неправдоподобно худой, одни кости. Шепелявить стал, зубов передних нет. Мать со страхом спрашивала:

– Что у тебя со спиной? На всем теле-что это за шрамы?

Вначале отец ничего не рассказывал. Что там было, как он освободился. Война шла, из лесу стали наведываться "окруженцы", скоро это слово вытеснено было другим: "партизаны". У отца какие-то дела с ними начались, сразу же. Куда-то их водил, пропадая на ночь, а то и на несколько суток. Однажды заговорил:

– Послушайте и забудьте. Неизвестно, что еще нас ждет в жизни. Но хочу, чтобы вы знали все.

Про то, как в минской тюрьме били, выбивали зубы и "признания" во вредительстве, потом какого-то "письменника" приплели, наверно, он им был нужен больше, чем сам Кучера. Расскажи, как приезжал читать стихи, а сам вербовал для польской дефинзивы, охранки! Про то, как этот "нацдем" подбирал людей для связи с заграницей. А тут-война, Минск] стали бомбить, тюрьма сотрясаласьtот грохота взрывов. По Московскому] шоссе убегали горожане, следом уводили "врагов", несколько длинных ко-] лонн, у охраны красные петлицы, такие же околыши фуражек, винтовки ci длинными русскими штыками. И эти штыки стерегут тебя, родину от тебя! оберегают. А немец лупит сверху, и ты уже вроде с ним против своих.! Пробовали уговаривать конвой: отведите нас в военкомат, сдайте в армию, I воевать с немцем хотим. Заткнись, вражина! Но вот выстроили арестованных в шеренгу, сами напротив с винтовками, пулеметы на земле: какой-то! приказ зачитывать будут. Майор-энкаведист держит в руке бумажку, дождался, когда всех подровняли, все подготовились и, глядя в бумагу свою: "Огонь!" А тут как раз налетели самолеты.

– Я лежу среди картофельного поля, скошу глаза – кресты над го- ловой ревут и оттуда строчат. Кто еще живой, бежать пытается, по тем-энкаведешники. А один, вижу, подбежал, штыком на соседа замахивается, как я ногами дал ему промеж ног, аж взвыл. Подскочили мы-и бежать,] а в стороне вижу: энкаведешник стал над женщиной, на обе руки ногами,] да ка-ак штыком ей в грудь или живот! Со всего маху-женщину!..

Решили уйти из деревни – со смертью Кучерихи, казалось, она умерла окончательно-и поселиться в лесу, куда не добрались бы ни немцы с полицаями, ни партизаны. А как отыскать такое местечко? Догоняя, пре- следуя друг друга, убегая и прячась друг от друга, безопасных мест на этой земле не оставили.

Но повезло. В густом непросматриваемом ельнике (правда, просека! близко) набрели на заброшенную землянку. Судя по тому, как проросли^ покрылись грибами и чагой бревна и бревнышки, а жестяная бочка-"буржуйка" окрасилась в охру ржавчины, тут давно никто не жил. Может быть, с осени – зимы 41-го, когда окружепцы-партизаны таились по лесам, выходили лишь добывать пропитание. Иногда обстреливали немецкие машины.

Убрали с нар сгнивший хворост, выстелили ложе свежим ельником и березой. Франц топором, который с собой прихватили, нарубил сухих дров – приготовились жить долго. По лесу расползся дымок, а с ним и тревога: не унюхал бы кто. Пока высушивались их палаты, сидели под деревьями. Франц сказал:

– Хорошая человек твоя мутти. Показать мою?

Запустил руку под рубаху, на ладони у него заблестел медальон. Как это не углядел тот, "трофейщик"? Шнурок замаслился, грязный, а золото блестит, как живое. Подковырнул ногтем, и открылась фотография. Полина приблизила свое лицо, на нее смотрит строгая чужая женщина с аккуратно выложенной прической. Франц вытряхнул себе на ладонь фотографию, перевернул ее.

– Тут написано: "Ich werde dich Schutzen". Я тебя (как это? ага) защищу. Всем им так кажется.

Франц долго и нескладно объяснял, что носить это рискованно, а замазать немецкую надпись будет нехорошо, и потому просит Полину забрать и хранить, пока ему снова можно будет…

Полина не знала, как тут ей поступить. Вроде она присваивает право, не спросясь у той женщины, держать на груди ее фотографию. Как-то неловко перед нею, далеко живущей. Потерла блестящее золото меж ладоней, заодно и шнурок и опустила холодное сердечко под рубаху. Невольно поежилась: почему-то вспомнилась Эвирина круглая иконка…

Автоматная очередь! – Франц настороженно поднял голову. Далековато, но почему разрывные пули ее повторили совсем рядом, в кустах за землянкой?

– Это же соловей!-рассмеялась Полина. – Как будет по-немецки?

– Nachtigall. Никому только не рассказывай, что Франц уже… Покрутил пальцем у виска.