Перекрестки

Вода была восхитительно холодной, по-февральски холодной.

– Нет, – ответила Бекки. – Я не сомневаюсь, что ты расстроился. Шутка ли, впервые в жизни сделал ошибку.

– Я звоню тебе потому, что думал ненадолго приехать домой. Но теперь что-то не хочется – из-за тебя.

– Чего ты ждал в семь утра?

– А когда еще я мог до тебя дозвониться?

– Я очень занята. Понятно? Мне все равно, приедешь ты, не приедешь, но ради меня этого делать точно не стоит.

– Бекки!

– Что?

– Я не понимаю, что с тобой происходит.

– Ничего со мной не происходит. Мне очень хорошо. Было, пока ты меня не разбудил.

– У меня такое ощущение, будто я отвернулся на минуту, поворачиваюсь – а ты уже другой человек. Баптистская церковь? Серьезно? Ты ходишь в баптистскую церковь? И раздала наследство?

Теперь она поняла, почему он так старался до нее дозвониться: из другого города он иначе никак не мог ее контролировать. Бекки разозлилась на мать – за то, что та все разболтала Клему.

– Я уже не маленькая, – сказала она. – У меня своя голова на плечах.

– Ты разве забыла, как мы об этом говорили? Ты разве забыла, как я поссорился из-за этого с папой? Ты же сказала, что оставишь деньги себе. Сказала, что хочешь поступить в лучший университет.

– Этого хотел ты.

– А ты нет?

– Это, конечно, не твое дело, но оставшихся денег мне хватит на два года в Лоуренсе или Белойте. А потом попрошу финансовую помощь.

– Не нужны мне твои деньги.

– Если тебе недоступно христианское милосердие, нечего и объяснять.

– Ах вот в чем дело. Так это Таннер тебя уговорил?

– По-твоему, сама бы я не додумалась?

– Это же он у нас подражает Иисусу. Он всегда был с приветом.

Бекки охватила жгучая ненависть. Клем одним махом умудрился оскорбить ее умственные способности, ее парня и ее веру.

– К твоему сведению, – холодно произнесла она, – Таннеру нравится Первая реформатская. Это мне она не нравится.

– И он не возражал? “Ладно, милая, как скажешь”?

А ведь он извинился, что назвал Таннера мямлей. Что проку в его извинениях?

– Таннер принимает меня такой, какая я есть, – ответила она. – Чего не скажешь о тебе.

– И что же именно он принимает? Что ты веришь в ангелов, демонов и святых духов? А мне суждено гореть в аду, потому что я не верю в эти сказки? Уж извини, но я думал, ты умнее.

– Если бы ты знал, как ты меня достал.

– Почему это?

– “Ты умнее того, ты умнее сего”. Ты твердишь это всю мою жизнь, и знаешь что? Мне надоело из-за тебя чувствовать себя дурой.

– Ну да, ну да, с Таннером тебе об этом беспокоиться нечего.

От обиды у нее пропал дар речи.

– Вот и выходи за него замуж. Рожай поскорее, забудь о колледже, ходи в баптистскую церковь. Для этого много ума не надо. А я буду гореть в аду, за меня не беспокойся.

– Ты меня для этого разбудил? Чтобы оскорбить?

В трубке раздался шорох.

– Мне было обидно, – ответил он, – что ты не звонишь. Но ты права, я тебя понимаю. Я и сам бы с удовольствием трахался с рок-звездой. У него такой клевый фургон.

– Боже. Ты пьян?

– Думаешь, меня волнует, кто с кем спит? Ты с рок-звездой, папа с той прихожаночкой…

– О чем ты вообще?

– О пенисе и вагине. Тебе объяснить, что это такое?

Ей было противно, что она когда-то с ним откровенничала, противно, что она восхищалась им.

– С какой еще прихожаночкой?

– А ты не знала? Про него и миссис Котрелл? Думаешь, с чего мама взбунтовалась?

Бекки содрогнулась от отвращения.

– Я знать ничего не знаю. Но попросила бы не делать ложных выводов обо мне.

– Ишь ты. Правда? Ложных выводов?

– Правда.

– То есть ты настолько баптистка, что не хочешь идти до конца? Или тебе просто нравится его контролировать?

– Да пошел ты.

– Уж извини, но это чушь какая-то. Если вы с ним даже не трахаетесь, тогда я вообще ничего не понимаю. Меньшее, что ты можешь сделать, – узнать что-то о себе.

Ее ненависть усилилась еще больше: теперь Клем казался ей воплощением зла. Его неприятие Бога, презрение к любым запретам погубили его душу. У Бекки так тряслись руки, что она едва не выронила телефонную трубку.

– Это ты чушь городишь, – дрожа, проговорила она. – Считаешь себя умнее и лучше всех, но душа твоя мертва.

– Душа! Еще одна сказка.

– Уж не знаю, что с тобой случилось, не знаю, что с тобой сделала твоя девушка, но я тебя не узнаю.

– Я всегда такой был.

– Значит, это я изменилась. Наверное, я наконец повзрослела и поняла, что мы с тобой совершенно разные.

– Не такие мы и разные.

– Совершенно разные! Меня от тебя тошнит!

Она швырнула трубку на рычаг. Потом сняла, положила на пол, чтобы Клем не дозвонился, и, не помня себя от ненависти, вышла из кухни. Пыталась заснуть, но от ненависти не смогла. Через два часа за ней заехал Таннер, и ей не хотелось смотреть на него, чтобы не осквернить его Клемом. В баптистской церкви она пела гимны и просидела всю проповедь с ненавистью в душе.

И лишь в конце службы, во время последней молитвы, она вновь обратилась к Иисусу. Она представила лик Божий, Его бесконечно мудрый и печальный взор, и ее охватила жалость к брату. Ей никогда не понять, почему он решил поехать во Вьетнам, но именно этого он добивался, именно об этом всем говорил. И когда его план провалился, Клем, наверное, не только расстроился, но и растерялся. В Новом Орлеане ему плохо, друзьями он, скорее всего, не обзавелся, работает в забегаловке, постоянно звонит сестре, которая прежде всегда готова была его выслушать, наконец дозвонился – и она посылает его к черту. В своем грехе гордыни, оскорбленном самолюбии она набросилась на человека, который всю жизнь любил ее и берег. Он тоже на нее набросился, но лишь от растерянности и обиды.

Вернувшись домой, она хотела было позвонить и извиниться перед Клемом, но когда пришла наверх и увидела его пустую комнату, в Бекки вновь вскипела злость. Слепая ненависть, усугубившаяся от его презрения ко всему, что ей дорого, заглушала прочие чувства. Клем сам набросился на нее, она только защищалась. Значит, извиняться первым должен он, а не она. Бекки до вечера (и еще несколько дней) ждала, что он позвонит. Выкажи он хоть тень раскаяния и уважения – главное, искренне, – и она, пожалуй, раскрылась бы с лучшей стороны. Но и Клема, как видно, обуяла гордыня.

Февраль сменился мартом, и Бекки была так счастлива, что постепенно забыла о ссоре с братом. Таннер написал организаторам десятка европейских фестивалей, послал им кассету с сольными записями, сделанными в подвале его дома, и газетными вырезками о “Нотах блюза”. Бекки помогала ему с письмом, переписала его, чтобы смотрелось убедительнее, и теперь оба предвкушали каждый свое: он ответ из Европы, она – из Лоуренса и Белойта. После исчерпывающего (в духе “Перекрестков”) обсуждения ее готовности отдаться ему они оба предвкушали еще и неделю вдвоем дома у Бекки.

Что бы ни думал Клем, она далеко не дура. И хотя она поделилась с братьями наследством (этот жест укрепил ее веру и согрел ей душу), у нее осталось достаточно денег на дорогой частный колледж, где студенты такие же целеустремленные, какой учила ее быть тетя Шерли. Бекки поддерживала устремления Таннера, а если ему удастся заключить договор со студией звукозаписи и отправиться на гастроли по Америке, она возьмет в колледже отпуск и поедет с ним. Но, походив вместе с ним на концерты, она поняла, что музыкантов с подобными устремлениями тьма тьмущая и даже у самых талантливых тьма конкурентов. Ей была неприятна мысль, что Таннер останется прозябать в Нью-Проспекте, в то время как она будет заводить знакомства в Висконсине: ничего хорошего их отношениям это не сулило. Но будущее готовило ей две равновеликие возможности: либо блеск музыкального мира, либо привилегии колледжа, – и она была очень счастлива.

В пятницу перед Пальмовым воскресеньем Бекки возвращалась из школы с бешено бьющимся сердцем. Начались пасхальные каникулы: час ее падения близок. Они с Таннером выбрали понедельник: в этот вечер все должно случиться. Ей хотелось приготовить ему на ужин что-нибудь особенное, европейское, возможно, сырное суфле, но, посоветовавшись с матерью (та хорошо готовила), Бекки остановилась на говядине по-бургундски. Бекки уже купила две длинные свечи на стол и отважилась взять в винной лавке бутылку красного “Мутон каде”. Чтобы вечер получился идеальным, одного секса мало.