Перекрестки

“Фьюри” остановился.

Тот, который со шрамом, уже не лучший друг Перри, развернулся и облокотился о спинку кресла.

– Давай деньги и жди здесь.

– Если не возражаете, я хотел бы пойти с вами.

– Жди здесь. Он тебя не знает.

Объяснение достаточно веское, чтобы сойти за предопределенную необходимость. Парень взял конверт с деньгами, его кузен выключил двигатель и фары. Луну, вероятно, заволокли тучи. Дверь открылась, закрылась, единственный оставшийся свет исходил от фонарика парня. Луч фонарика, резко очерченный пылью, которую поднял “фьюри”, выхватил из темноты ограждение из колючей проволоки, ржавую решетку – защиту от скота, белесый бурьян вдоль каменистой дороги, и сошел на нет. Кузен закурил сигарету и порывисто выдохнул. Так много нужно сказать, но сказать нечего. Точка темной материи казалась зловещей, но темнота ее манила. От блеска своего разума устаешь…

Качнувшись, вновь показался луч фонарика. Открылась задняя дверь.

– У него есть пейот, но он хочет поговорить с тобой.

Как бы ни было холодно в Мэни-Фармс, во мраке этой глуши холоднее вдвое. Луч фонарика любезно указал на камни и ухабы на дороге, которые следовало обойти. Впереди в косом его свете маячила каменная постройка, побелевший дощатый забор, стоящий задом к дороге остов пикапа. Парень ногой распахнул калитку в ограде.

– Шагай, – велел он.

Трудно говорить, когда челюсти сомкнуты, чтобы не стучали зубы.

– Отдайте мне деньги.

– Они у Клиффа. Он их считает.

– Кто такой Клифф?

– Флинт. Он хочет с тобой поговорить.

Сильная боль, лютый холод, дрожь в груди. В тепле машины он еще мог мыслить здраво. Он всегда отличался здравомыслием, теперь оно покинуло его. Он конченый идиот.

– Шагай. Вот тебе фонарик.

Он взял фонарик, вошел в калитку. Глупость оставляла ему надежду на лучшее. Надежда – прибежище глупцов. Впереди показался кактус с побегами-веслами, груда изъеденных ржавчиной прямоугольных жестянок, потрепанные листы неизвестного строительного материала, обгорелый пенек. Несомненные признаки запустения, однако Перри решил, что вход в каменную постройку находится сзади.

Задняя стена отсутствовала. Кладка обвалилась, остались только обломки.

Он услышал звук такой же знакомый, как голос отца: грохот и ржание заработавшего мотора “фьюри”. Он услышал скрип колес, автоматическое переключение передач.

От холода он даже не разозлился, у него так тряслись ноги, что не было сил бежать.

Точка темной материи крохотная лишь в пространственном измерении. Она – негативное изображение искры света, породившей вселенную. Теперь во взрывном ее расширении и поглощении света сверхплотность точки сделалась очевидна: нет ничего плотнее смерти. Как же он устал убегать от нее.

А ведь только и нужно, что лечь на землю и ждать. Он устал и проголодался, холод быстро довершит остальное – он это знал, чувствовал. Темный негатив, вытеснивший его рациональность, тоже был рационален: в этом антитезисе света все было так же ясно.

Но тело его рациональностью не отличалось. И в эту минуту нервная система, как ни странно, хотела еще наркотика. У него украли деньги, но не баночки с порошком.

Он прыгал, стараясь согреться, приседал, пока не стал задыхаться, а потом неуклюже, негнущимися пальцами открыл банку и приложил к деснам клочки сырой туалетной бумаги.

Доза есть доза, пусть вредная и тошнотворная. И пусть все перевернулось, пусть рациональность его умалилась до мушки в черной бесконечности смерти, свет его разума не погас. Спотыкаясь и падая, роняя и подбирая фонарик, Перри выбрался на грунтовку.

Там, где прежде в его голове за один шаг проносилась тысяча мыслей, теперь приходилось сделать тысячу шагов, чтобы додумать одну-единственную мысль.

Первая тысяча шагов породила мысль, что он двигается, только чтобы согреться.

Еще через тысячу шагов он подумал, что, согревшись, восстановит мелкую моторику и сумеет вдохнуть дозу с большого пальца.

Пройдя еще немного, он подумал, что дело плохо.

Чуть позже, дойдя до развилки и наугад повернув направо, он понял, что не сможет сообщить о краже, не признавшись, что взял эти деньги у Клема.

Еще позже он осознал, что чувствует только вкус туалетной бумаги, а значит, пора ее выплюнуть.

И едва он остановился, чтобы сплюнуть, грудь его сковал холод. Теплее не становилось, батарейки в фонарике сели, и с ним было видно ничуть не лучше, чем без него.

Эта мысль стала для Перри последней. Рассудок его погас вместе с фонариком, осталась лишь стылая чернота, в которой глаз различал чуть менее черное небо и такую же менее черную дорогу. Дорога казалась вечной, но мало-помалу пошла на подъем. В верхней точке подъема на фоне светлеющего неба вдали показалось коробкообразное строение темнее дороги и выше горизонта.

Он еще не дошел до постройки, как ее поглотило пламя.

И даже когда очутился на месте, все еще не дошел.

Даже стоя поодаль от преисподней и греясь, он по-прежнему шел к ней.

То, чего не случалось, все же случилось. Кто-то вломился в высокое деревянное строение с железной крышей и широкими дверями. От ледяного металла стоящих внутри тракторов, от промерзшего бетонного пола внутри было еще холоднее, чем снаружи, но во всеобъемлющей темноте хорош даже слабый фонарик, а там оказался коробок спичек. Там была стопка деревянных поддонов. Бензин. Плеснуть чуть-чуть бензина, чтобы поджечь поддон и немного согреться. А потом синее пламя зазмеилось с пугающей скоростью.

Ослепительно-желтая птица – иволга – пела на пальме. В глубине двора, вокруг бассейна жилого комплекса, пищали мелкие пташки, щелкали садовые ножницы, вздыхал мегаполис. Вечером – третьим в Лос-Анджелесе – к ней вернулась острота слуха (она и не догадывалась, что утратила ее). Нечто похожее происходило с ней ближе к концу заточения в Ранчо-Лос-Амигос. Возвращение к обычной жизни.

В городе ее памяти не изменились лишь мягкий климат и пальмы. Восточнее Санта-Моники, где прежде ходил трамвай, ныне тянулось шоссе на десять полос, надземная беспредельность автомобильного великолепия. По дороге из аэропорта ей садились на хвост, сигналили, подрезали. Горы, на которые она прежде ориентировалась, скрывались в клаустрофобном смоге. Здания, миля за милей высившиеся над дорогой, соревновались между собой, точно раковые опухоли, какое больше. Город уже не вдохновлял безбрежность ее ума. Она была обычной измученной туристкой из Чикаго, матерью, чей сын, по счастью, умел читать карту.

Не так уж и плохо быть обычной. Приятно снова слышать птиц. Приятно, не смущаясь, надеть купальник, потому что сбросила почти все килограммы, которые планировала. Как приятно было бы провести целый день в Пасадене, еще раз навестить Джимми в доме престарелых, и пусть Антонио, который научился отлично готовить, снова сделает ужин. Какая неожиданная досада, что ей придется сесть в арендованную машину и ехать по шоссе.

Она уже не чувствовала нетерпения встретиться с Брэдли. Три месяца, охваченная нетерпением, сосредоточившись на том, чтобы похудеть и поехать в Лос-Анджелес, она почти не задумывалась, что будет, когда она туда попадет. Она довольствовалась тем, что представляла, как они молча встретятся глазами и горячечная страсть расцветет с новой силой. И когда Брэдли во втором письме пригласил ее в Пасадену, она не предвидела, как страшно окажется водить машину по здешним магистралям. Она настояла, что сама приедет к нему, потому что квартира Антонио в Пасадене явно не место для страсти, да еще Джадсон путается под ногами.

– Мам, посмотри на меня.

Джадсон, на соседнем шезлонге, в мешковатых плавках, устремил на нее объектив. Камера коротко застрекотала.

– Милый, почему ты не купаешься?

– Я занят.

– Весь бассейн в твоем распоряжении.

– Не хочу мокнуть.

Что-то встрепенулось в ее душе – то ли страх, то ли вина: воспоминание. Девушка в Ранчо-Лос-Амигос панически боялась прикосновения воды к коже.