Ретушер

Как ни увиливай, но полноценного ответа на эти проклятые вопросы не найти.

Вопросы-то вроде бы очень и очень простые. Как, куда приложить бессмертие, на что его использовать и где? Ладно, оставим в стороне местопребывание бессмертного, но для пользования бессмертием хотя бы требуется определить четкую прикладную цель. Иначе – направить не имеющее предела свойство на нечто конкретное и конечное. Завязать на строго определенное действие.

И тем самым – обесценить. А возможно – уничтожить. Может быть – только само свойство, может быть – вместе с носителем. Такое пользование бессмертием с необходимостью придаст ему предел, ограничение. Сделает из него уже не бессмертие, а тягостное времяпрепровождение!

Если бы отец сохранил дар втуне, он стал бы святым, но, однажды сдав его в пользование, внаем, отец тем самым ускорил свой конец. Он и наличествующий в нем дар были одним и тем же. Исчерпывание дара означало для него смерть. Грузовик лишь служил материальным подтверждением. Что-то другое обязательно остановило бы моего отца, причем – без какого-либо участия тех, кто уже считал отца мешающим, ни на что им не годящимся. Те, кто хотел заставить моего отца вновь запустить машинку по использованию дара, могли и не стараться: там оставалось на донышке, последние капли.

Мне остается только гадать, какую легенду представили отцу. Скорее всего, такую же, как и мне. Сыграли на его стариковских чувствах. В отличие от меня, отец мой сразу разобрался (нельзя не отдать ему должное): это – легенда. Он и Байбикову изложил ее таким образом, чтобы тот понял, понял между строк, о чем идет речь, а мой дорогой Бай был готов ко всему: уж он-то знал, что ради попавших к нему в руки документов, ради того, чтобы этими документами завладеть, любая легенда сойдет. Очередь из автомата, контрольный выстрел в голову были бы всего лишь приложением, послесловием, отточием.

Таню я увидел сразу, лишь только заехал во двор. Она сидела на лавочке, на той самой лавочке, на которой так любил посиживать зарезанный отставник; сидела прямо, плотно сдвинув колени, положив руки на сумочку. Я поставил машину, подошел к ней. При моем приближении она встала.

– Что случилось? – подставляя губы для поцелуя, спросила она. – Новые замки. Я не знала, что и подумать, звонила…

Я поцеловал ее и спросил:

– Кому?

– Твоему агенту, этому Кулагину. Думала, он знает, но он…

– Он ничего не знает!

Мы нашли слесаря, я забрал у него ключи, отпер дверь. Да, в мастерской был полный хаос, требовалась грандиозная уборка.

Я переоделся в старые джинсы, нашел заношенную рубашку, закатал на ней рукава. Таня тем временем осмотрела мастерскую, и ее чуть не стошнило от вида засохшей лужи крови на кухне.

– Кто это был? – спросила она.

– Сосед, сосед по дому. Видимо, решил поживиться, – ответил я. Раздвинул шторы, открыл окна.

– Как ты узнала, что здесь что-то произошло? – спросил я, обернувшись к ней.

– Позвонила, никто не подошел. Автоответчик не сработал. Я и подумала: что-то случилось.

– Или я решил от тебя скрыться!

– Или это. – Она улыбнулась. – Но ты же так не решил! Или я ошибаюсь?

Я взял веник, совок и начал выметать осколки стекла.

Совместными усилиями мы навели порядок, а потом я пошел выбросить мусор. По пути к мусорным бакам я замедлил шаг, остановился, обернулся: она стояла в окне, смотрела на меня.

Да, уже тогда ее взгляд мне не понравился.

Глава 13

Когда осознаёшь, что дар, подобный моему, не сказка, что он существует и всецело находится в пользовании, бессмысленно вести себя так, словно ничего не произошло. Глупо оставаться прежним. Да и невозможно. Убеждать себя в противном – значит попусту тратить силы: убедить-то можно, но прежним уже не будешь.

Происходит некая подвижка, и ты начинаешь смотреть на вещи по-иному. Меняется все. По-новому видятся и самые отдаленные события, и самые закрытые прежде темы. Глупо жить и поступать так же, как поступал прежде. Прежняя жизнь становится просто-напросто предательством дара.

Дар всему голова, он определяет человека – а вовсе не наоборот! – но вот только понять, увидеть, распознать свой дар может далеко не каждый. И уж совсем единицы могут по-настоящему им распорядиться, не предать его, не разменять. Тут важно раз и навсегда выбрать главную точку для его приложения, всеми остальными или пожертвовав, или низведя их до незначимых, третьестепенных.

Поэтому такому человеку, как я, человеку, наделенному даром, пытаться оправдываться, пытаться объяснить, что, мол, не виноват, что, мол, меня использовали, – также глупо. Используют, берут на крючок тех, у кого нет дара. Бездарей. Обыкновенных. Осененные даром должны все предвидеть, за все отвечать. Им нельзя кивать на других людей, на обстоятельства. Они сами за все отвечают.

И если их все-таки обводят вокруг пальца, если их все-таки обманывают, то и спрос с них совсем иной, чем со всех прочих. Спрос с них по большому счету. Правда, с одной характерной чертой: они сами должны с себя спрашивать по масштабам своего дара, они сами должны себя судить. Ведь все очень просто: суд обыкновенных над ними не властен уже потому, что судьи никогда не смогут поверить, будто дар существует. Судьи начнут приклеивать статьи, определять меру пресечения, меру наказания, сверяясь со своими, обыкновенными законами. А обыкновенные законы здесь не работают. Они из другого мира.

Вот если просто кого-то убьешь или ограбишь – пожалуйста.

Если же убьешь кого-то не пулей, а в тишине фотолаборатории, вдалеке от жертвы, возможно, за тысячи километров, то какой статьей измерить твою вину?

Такой, пожалуй, нет.

И такая не скоро появится.

Тут уже все зависит от обладателя дара. От его к нему отношения. Если он свой дар воспринимает как нечто само собой разумеющееся, то дело одно. Если видит в этом какую-то вину – вину, скажем, свою собственную, – то дело другое.

Дар, конечно, существует раньше, чем носитель дара.

Более того! Все дарования были еще тогда, когда и в помине не было возможных носителей. Но из этого не следует, что носитель может все списать на то, что, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю. Мол, дар ко мне перешел без моей воли, без моего ведома. Я, мол, не виноват ни в чем.

Так-то оно так, но только с одной стороны. А с другой – получается все иначе. Получается, что только ты, носитель дара, и можешь сам себя по дару судить. Судить по тому, на сколько твой дар тянет. И уже на неких весах прикидывать, что с собой делать. Судить, конечно, пристрастно: иного суда и не бывает.

Когда я над этим над всем задумался, у меня даже дыхание перехватило. Я уж не говорю про возможность того, что мой ребенок, ныне гражданин США, может стать в будущем – если уже не стал! – наследником моего дара.

Скорее всего, я своего ребенка не увижу никогда и никогда не узнаю, на что он свой дар направит, как им распорядится. Я задумался над тем, скольких я, сам того не ведая, – еще до того как начал вести учет происходящим странностям – одним легким движением скребка убрал с негатива, а одновременно – из жизни.

Мне даже стало как-то легко, как-то свободно. Я почувствовал, что в моем одиночестве – огромная польза, огромное преимущество. Хотя бы здесь, в этом полушарии, я один и могу сделать с собой все, что захочу. А потом я подумал, что и с другими я тоже могу сделать все, что захочу.

В этом уже не ощущение легкости, не ощущение свободы было. Было что-то звенящее. Потустороннее.

Я тогда взглянул на свою фотографию, которая висела в спальне на стене, – она мне очень нравилась: я стою, опершись на лингофский штатив, в свободной рубашке с расстегнутым воротом, на шее – экспонометр, в зеркале за спиной – обнаженная модель в три четверти. Я этой фотографией гордился – еще бы, такой классный автопортрет!