Ретушер

– Да, железнодорожный. Правая рука Лазаря Моисеевича. Помнишь?

– Нет.

– Ну и ладно! Въехал в наш дом, живет со мной на одном этаже. – Отец остановился, и я налетел на его спину. – А с Максимом общаешься?

– Нет.

– Позвони ему обязательно! Понял?

– Зачем?

– Я сказал – позвони. Договорись о встрече… Тут какой-то шум сзади заставил меня обернуться: идущий с огромной скоростью грузовик въехал на тротуар и приближался к нам.

– Отец! – закричал я.

Мой отец словно ничего не слышал: отмахивая рукой, он вновь шел по тротуару, бормотал себе под нос:

– Я всегда был застрахован. Меня и сейчас не возьмешь. Кишка тонка! Тонка у вас кишка! Тонка!

Грузовик практически настиг нас, я бросился вперед, пытаясь оттолкнуть отца в сторону. Грузовик включил сирену, и тут произошло совершенно невероятное: мой отец обернулся и с сардонической улыбкой посмотрел на приближающийся грузовик.

В следующее мгновение грузовик налетел на нас.

Я отделался легко: меня задело крылом, отбросило в сторону. Как итог – небольшое сотрясение мозга, ссадины. Непонятным образом меня что-то увело, отделило от отца.

Правда, в собравшейся толпе решили, что я тоже мертв, уверенность эта вселилась и в персонал «скорой помощи»: все очень удивились, когда я, застонав, попытался самостоятельно подняться на ноги.

Меня загрузили в машину, отвезли в больницу. По дороге – не иначе как от укола – я потерял сознание, в себя пришел уже в палате.

Первым, что отчетливо выступило из вспыхивающих у меня перед глазами зайчиков и затвердилось на фоне блекло-голубых стен, было ее лицо. Я чуть было вновь не отключился: на этот раз сходство с Лизой было еще более ошеломляющим.

– Отец? – спросил я.

Она отвела взгляд, потом наклонилась ко мне и поправила подушку.

– Как же так?! – отрешенно проговорил я. – Как же так?!

– Вам нельзя волноваться. Ничего серьезного, но волноваться…

– Он сразу умер? – спросил я. – Сразу?

– Да, – ответила она.

Через два дня меня выписали. За мной заехал Кулагин, помог спуститься, сесть в машину. Я думал, что Татьяна тоже приедет, но ее не было. Кулагин и сам бодрился, и меня пытался зарядить бодростью, говорил, что все заботы по похоронам возьмет на себя, что мне надо беречься, лежать дома, в темноте, пить – он кивал на рассыпанные на заднем сиденье коробки – лекарства, что я еще поработаю, поснимаю, поретуширую, что такого, как я, больше нет.

– Поправишься – работой тебя завалю! – говорил Кулагин, ведя машину аккуратно и с участием поглядывая на меня. – Сейчас столько заказов!

– Где будем хоронить? – спросил я.

– Не волнуйся, не волнуйся! У меня все схвачено, к тому же ветераны подключились. Похороним по-людски, поставим памятник. – Он взглянул на меня с особенной заботой. – Да, так я о заказах. Расценочки я поднял! Инфляция! И спрос на профессионалов! Это о ретуши. А что до основного… Слушай, такие телки хотят, чтобы ты и только ты!

Я его не слушал.

На кладбище пришло всего несколько человек: два ветерана, для которых посещение подобных мероприятий входило в ветеранские обязанности, моя блаженная соседка, откуда-то про похороны узнавшая, я и Кулагин.

Найти Татьяну, не имея ни адреса, ни телефона, я не смог. По записной книжке отца я попытался найти кого-то еще, позвать на похороны, но либо фамилии и телефоны в книжке были замазаны черным, либо мне отвечали, что такой-то давно умер.

Когда могилу засыпали, возле свежего холмика мы все застыли в скорбном молчании: активисты-ветераны в одинаковых позах, со сложенными внизу живота руками, соседка с бесстрастно блуждающим взглядом, чуть поодаль – бригадир кладбищенских рабочих и Кулагин. Я – у самой могилы.

– Редеют наши ряды, – произнес за моей спиной один из активистов.

– Да, я помню Генриха Ивановича… – начал другой.

– Рудольфовича! – поправил первый.

– Рудольфовича! Да, я помню его еще по тридцать девятому году. Редкой души был человек!.. – Второй явно собирался произнести что-то наподобие траурной речи.

– А какой был специалист! – Первый не хотел отдавать инициативу. – Лучший! В нашем управлении это был самый ценный кадр!

Я обернулся, шагнул к ним.

– Да, лучший! – Говоривший был худ, кадыкаст, водянистые глаза его слезились. – Таких теперь нет. Ужасная смерть! Пьяный уже с утра шоферюга. Вот ведь подонок! – Не моргая, он смотрел на меня. – Вы ведь, наслышан, по стопам батюшки пошли? Верно? Примите соболезнования!

Я пожал руку сначала ему, потом – второму.

– Таких специалистов теперь нет! – в свою очередь сказал второй, задерживая мою руку, но глядя на своего товарища. – А если бы этот шоферюга наехал вечером, что, легче было бы? – Он перевел взгляд на меня. – Пусть молодой человек на меня не обижается, но – нет. Нет!

– Что «нет»? – спросил первый. – Не было бы легче или специалистов таких нет?

– Маразм крепчал! – подмигнул мне второй, слегка кивнув на первого. – Не обижайтесь!

– Я не обижаюсь, – сказал я, освобождаясь от его хватки.

– И правильно! – Он повернулся к кадыкастому. – Ну что? Нам надо на Даниловское.

– Да, – согласился первый, – на Даниловское.

– А поминки? Я думал, вы…

– Крепитесь! – Второй положил мне руку на плечо, притянул к себе, заставил меня чуть наклониться вперед, словно хотел посмотреть, большая ли у меня лысина.

– Помню по тридцать девятому году! По тридцать девятому!

Первый взял второго под локоть, потянул прочь от могилы. Они вышли на дорожку между оградами, зашаркали по ней, свернули на аллею кладбища и пропали за густой листвой.

Я оглянулся – блаженная соседка, видимо, снялась с места еще раньше, Кулагин расплачивался с бригадиром кладбищенских рабочих. Бригадир держал перед Кулагиным раскрытую ладонь правой руки, Кулагин выкладывал на ладонь купюры, левой рукой бригадир переправлял их в карман черных брюк, заправленных в кирзовые сапоги. Закончив расчеты, Кулагин подошел ко мне.

– Ну? Поехали? – спросил он.

– Ты езжай, Коля. Я побуду, – сказал я. – Побуду…

– Я подожду! Ты хотел еще какие-то вещи забрать. В квартире отца. Помогу!

– Потом. Завтра. Езжай. Вечером – у меня.

– Ладно. До вечера! – И Кулагин тоже ушел.

Мне следовало бы постоять спокойно, так сказать, в объятиях скорби, глядя в землю, но боковым зрением я заметил фигуру женщины, появившуюся из-за соседних могил. Это была она. С букетом цветов.

Она словно ждала, когда все уйдут.

Совсем как Лиза! И Лизиной же походкой она медленно приблизилась, встала рядом, проговорила тихо:

– Здравствуй…

В ответ я только кивнул. Я хотел сказать, что теперь мне не так горько, что теперь со мной все будет хорошо, что я сделаю для нее все-все, но близость свежезасыпанной могилы меня остановила.

– Твой отец был последний… То есть, я хотела сказать, он… – начала она, и я почувствовал на себе ее внимательный взгляд. – Таких людей больше нет.

– Спасибо, – кивнул я.

В холмик могилы была воткнута маленькая дощечка. Я шагнул вперед, наклонился, вынул из кармана фотографию отца и прикрепил к дощечке. Татьяна подошла вместе со мной.

– Это его любимая фотография, – сказал я. – Здесь он молодой. Его сфотографировали вместе с начальником. Он работал… Он служил в НКВД. В фотолаборатории. Отец убрал своего начальника, откадрировал. Хорошая фотография.

– Очень хорошая. – Она взяла меня под руку.

Мне хотелось заплакать. Я отвернулся, ее рука выскользнула, повисла в воздухе.

Как она вела себя на поминках? Выше всяких похвал. Тактично, спокойно, внимательно. Все приготовила, подала. Если учесть, что всего за столом нас было – включая ее саму – трое, то не особенно она, правда, и утруждалась.

Я-то вообще вскоре был пьян. Язык у меня развязался, за неимением лучшего слушателем был выбран Кулагин: говорить с нею, делиться с нею я еще не мог. Тогда еще не мог. Мне нужно было время. Если бы я тогда начал перед ней плакаться, то обязательно упомянул бы Лизу, сказал бы об их сходстве, но тающий образ отца утягивал с собой и воспоминание о Лизе.