Сирингарий

Хозяин, покуда прочие девушками-певуньями любовались, к Сумароку склонился, за локоть тронул.

— Ты, вижу, поумнее прочих будешь. Пойдем, молодец. Расскажу-поведаю, на чем богатство мое держится.

Сумарок поднялся, следом пошел.

Что сказать, известную хоромину себе Горий справил. Дерево золотое, резьба да роспись, посуда и уборы всяческие, потолки высокие, окна — стеклянные...Пожалуй, прикинул Сумарок, в таком богатом доме он и не бывал.

Да и жить, наверное, в подобном не стал. Возвел бы сруб подле реки, чтобы лес неподалеку...

Горий привел в горницу, вперед себя пропустил, створы резные замкнул. Оглянулся Сумарок, огляделся. Покачал головой.

Вместо тканных дорожек — ковры, а стены сплошь в стекле да зеркалах. Убранство богатое.

Горий, из кубка прихлебывая, за Сумароком смотрел.

— Нравится? — спросил, когда чаруша против измысленной из стекла лебедушки встал.

Лебедушка была та точно живая — изогнулась, бедная, крылья распростерла, в сердце стрелу приняв...

— Дивное дело, — отозвался Сумарок, осторожно, концами пальцев, маховые перья потрогал. — Видывал я стекло лесное, зеленоватое. Это же чистое, прозрачное, как небо весеннее.

— Твоя правда, Сумарок. То стекло не лесное, то с песка белого сделано, с песка-зыбуна. Чистоты несказанной! Погляди-от, какое зерцало отлито!

Поглядел Сумарок. Не покривил Горий: никогда прежде не видал он подобной чистоты. Ровно не отражение, ровно двойник его по ту сторону стоял, смотрел пристально.

Рукой пошевелил, головой покрутил, ногой подвигал — отражение в точности исполнило.

Аж жуть взяла.

Пожалуй, что впервые Сумарок себя в рост смог узреть, таким, как есть, таким, каким другие его видели...

Задумался, засмотрелся, а Горий зачем-то близко встал, к волосам склонился — Сумарок отшатнулся, чуть зерцало чудесное лбом не расколошматил.

Горий отступил как ни в чем не бывало.

— Дивная масть у тебя, Сумарок — ровно злато-солнце в листьях рдяных осенних играет-нежится. Прежде не встречал подобной.

— На ярмарке лошадной у каждой второй хвост таков, коли любо — берите, не прогадаете...

Гордий посмеялся такому ответу, наново на зерцало указал.

— А глубина какая! Сам думай, сколько за такое вот глядельце можно выручить?

— Думаю, что немало, — отвечал Сумарок осторожно.

— Больше, чем немало, — сказал на то Горий, улыбнулся хитро, — известно мне, Сумарок, что не только удалью да смекалкой похвалиться можешь. Люди сказывают, ты чаруша?

— Люди верно говорят.

Горий кивнул.

Поставил кубок на столик-гнутые ножки.

— Слово у меня к тебе, чаруша. Пески те белые-горючие тварь сберегает. Я бы кнута умолил извести дрянь, да только нету кнута рядом. Мои работнички той твари стерегутся, за лопаты не берутся. Молодцев посылал, так не вернулись, запропали с сапогами, с гордыми речами...Щедро заплачу, коли сладишь. Хочешь — деньгами, хочешь — словцо замолвлю перед вертиго. Им такие молодцы нужны, и видели они тебя на играх богатырских, потрафил ты им...

Сумарок нахмурился.

— Доброе ли дело замыслили? Из-под земли песок вышел, в землю и уйдет. Стоит ли из него поделье ладить, зеркала лить, посуду лепить? В стекле том сила чужая сидит.

— Мне с того что? — посмеялся Горий, руку на плечо Сумароку положил. — Не ядовито питье в том стекле, не гнилостно брашно. Тварь утрупишь — почет тебе.

Сумарок плечом дернул, скинул руку.

Молвил сердито:

— Дщерь ваша разумница, зря к ней не склоняетесь...

Горий не смутился, только брови инеистые поднял.

— Путаешься ты, чаруша. Нету у меня дочери, да и жены я себе не брал. Ну так что? Сладили?

— Пожалуй, что возьмусь. Только наперед слово дайте: коли и мне тварь не по силам окажется, отступитесь, не станете больше никого посылать.

Горий засмеялся хрипато.

— Смотрю, себе на уме ты, чаруша. Что же, пусть так. Слово мое: коли ты не справишься, брошу затею.

На том руки и пожали.

***

— Ольна! — выкрикнул Сумарок в ночь теплую, дышащую, большеглазую. — Ольна!

Обернулся — стояла девица рядышком, очи долу.

— Зачем же ты неправду мне сказала? Зачем воду мутила?

Вздохнула на то девушка, опять начала ленту перебирать в волосах.

— Верные твои слова, чаруша, виновата я перед тобой. Сперва думала прибрать, как остальных. Горий, зверь хитрый, сам в капкан не сунется, чужими руками жар загребает. А ты другой оказался. К моему роду-племени ближе, чем к человекову, к скоту хлебному, к паксам...

Резануло словцо по живому. Кнут раз его вскользь проговорил, когда на людей осерчал. Паксы, сказал, как сплюнул. Задело это Сумарока, поругались тогда крепко едва ли не впервые...

— Кто же ты, Ольна-девушка?

Вместо ответа Ольна положила легкие руки на плечи Сумароку, потянулась, коснулась губами губ.

— А я, чаруша, к Зыбке кувадкой приставлена, — прошептала на ухо. — Нас, таких, много, сметы нет. Целый хоровод, и у каждого — свои лялечки...

И расступился песок под ногами, ухнул Сумарок, будто с обрыва шагнул.

***

Смотри. Смотри.

По векам точно лепестком провели — прохладным, от росы влажным.

Сумарок вскинулся.

Был он ровно в какой горнице не горнице, пещере не пещере...На полу сидел, гладком да сером, а вокруг — столбов стеклянных понаставлено. В столбах тех вода зеленая да лазоревая, а в воде той, в тенетах...

Сумарок поднялся торопливо, выдохнул-вздохнул.

— Таковы мои деточки, таковы мои лялечки, — Ольна подступила со спины, по волосам провела. — А я им колыбельные пою, я им пробудиться не даю. От людей берегу, а людей — от них стерегу.

— Так вот каковы те змеи, что свет солнечный пьют, день коротят?

— Больше неоткуда силу брать, Сумарок. А без силушки огневой исчахнут, сгибнут мои деточки. Не по сердцу мне Змиев день, а и поделать ничего против не могу...

Сумарок двинулся вдоль столбов. Коснулся стекла ладонью — тускло, неверно загорелись пластинки браслета.

Вода же в том столбе будто взволновалась.

Сумарок отступил, руку отнял.

— Что это? Кто это?...

Ольна промолчала, смотрела внимательно. Лицо ее, бледное, точно новина, в отсветах чужих огней вовсе неживым сделалось, кукольным.

— Скажи, Ольна, тебя я вижу, потому что чаруша?

— Не только поэтому, — вздохнула Ольна, словно решилась. — Только не мне тебе о том говорить. Не неволь меня, не мучай, не спрашивай про то...

Сумарок еще осмотрелся. Чудно ему было.

— Что же содеется, коли стронет Горий зыбун, коли встревожит твоих деточек?

Ольна глаза прикрыла, головой покачала.

— Худое грянет. Большая зима.

Большая зима, повторил себе Сумарок. В голове загудело. Закачался пол, ровно плот с девушками-невестами, ровно лодка с рыбаками...

Качался пол. Швырнуло на стену, ободрало плечо.

Кричали люди, а он одно знал — падают, падают, они падают...

Все. На этот раз точно — все.

Мелькали огни-всполохи, выла сирена, твердил ровный голос одно и то же, одно и то же, а он одно знал — вперед, вперед, подняться, налево, подняться, направо...

Не тянула к себе земля более, сломалось притяжение искусственное.

Все бежали к спасательным капсулам, а он — в другую сторону. Ровно противоположную.

Полыхнуло, осыпалось фонтаном искр, запахло едко, горелой проводкой, закапал пластик...

Опять его бросило, провезло кувырком по стене, и — едва успел, нырнул, словно в поруб — шлюзы за спиной схлопнулись, как капканные челюсти.

Следующее содрогание швырнуло его вперед, почти размазало о панель ручного управления. Бровь лопнула, лицо залило.

Автоматика вышла из строя. Они падали, падали...

Горели.

Сколько он успеет сбросить? Ручное отсаживание даже не рассматривали всерьез, каждая капсула весила под тонну.