Сирингарий

Сумарок присел, тронул воду — холодна, но рука терпит.

— Живности не водится?

— Не. Рыбешек-плескунов, лягух и тех в помине нет. Не нравится им что-то. Может, трава душит. Может, свет пужает.

— Свет?

— Ну, как оно затемнеет, так трава и мерцать зачинает. На воздух вытянешь — молчит, а так дивно играет! Жалко, девки наши уж и так и эдак подступались — пустить бы шитьем, весело бы горело...

— Скажи, парень, а не доводилось кому спускаться, в глубину нырять?

— В самую глыбь, пожалуй, что нет. Не сыскалось охотников. Вот когда пора траву резать, тогда хошь-не хошь, а в зубы нож и лезь. Хоть и боязно, да что поделать, порядок такой. Злата наша уж на это дело строга, кто отлынивает — может и выстегать.

***

Нырять так, без подсобы, Сумарок бы не стал. Что там пасется, что траву губит? Следовало придумать, какую снасть прихватить с собой. Взгляд пал на огонец — подарок от братов.

Сумарок потрогал цветок, размышляя. В пузырь бы какой обернуть-зашить, думал. В стекло дутое заключить. Да с той же травой-вязью: может, в воду ее переселить, а воду ту в стекло опять же закрыть? Будет самоцвет, и заправлять не надо. Как темнота падет, так сам горит-светит.

Так ему думно было, что не заметил, когда один быть перестал.

Сивый стоял подле, посматривал на огонец, на самого чарушу. Провел взглядом, будто мехом по коже. Сумарок мурашами покрылся, рассердился и на себя, и на кнута.

— Чего тебе? — сказал. — Я думал, ты с Вардой, с Амулангой в Гроздовик направился.

— Это успеется, — ответил Сивый. — Слушай, напарник, плохо мы с тобой расстались. Ну, в смысле — разошлись. В смысле...Я к тому веду, что ты, конечно, сам хорош: со всякими потаскухами хороводишься, о помощи никогда не спросишь, а я, чтобы ты знал да помнил крепко, не каждому плечо свое предлагаю...

Сумарок закатил глаз, зубами заскрипел.

— Ты браниться явился? Так не до того мне, работаю.

— Не перечь мне! Что за повадка? — Сивый вздохнул, откинул голову. — Дай досказать. Словами я не умею, так хоть так...

Взял за руку и, прежде, чем Сумарок спохватился, обвел запястье браслетом. Широким, плетеным.

— Сивый, что за шутки?!

— Какие шутки? — Сивый отозвался, а сам зубы оскалил довольно. — То тебе в пару к сечице. Самоделье. Не ершись, не коральки же накинул...По руке делал, случись чего, удар сгодится отвести.

Сумарок попытался сковырнуть изделие. Сивый следил с любопытством за его метаниями.

— Разве что руку себе отрубишь, касатка, — сказал доверительно.

Рассмеялся в ответ на взгляд, топнул и как провалился.

Сумарок губы поджал. Ладно, подумал. Вроде поперек кнут не лез, может, и впрямь мешаться не станет.

***

К вечеру подготовился. Цепь нашел, вбил в мосток костыль. Закрепил-зацепил один цепной конец, вторым обвязал старый жернов. До исподнего разделся.

Сам сел, ноги свесил. Браслет на руке отсвечивал звонко. Разглядеть его хорошенько пока не случилось: пластинки широкие, друг на дружку заходят, а по им узоры, будто короедом поедено или кислотой потравлено.

Пеструха верно сказал: только солнце прочь, как загорелась трава. Хоть не в потемках шариться, подумал Сумарок, зябко ежась.

Поднял, спихнул жернов. Ушел, только всплеснуло, да водяная трава листьями вслед помахала-проводила.

Сумарок выдохнул, вдохнул, опять выдохнул. Водопьян поздно взял: что было счерпал, особо не перебирая. Раскатал по лицу, размазал тонко на веки, нос да рот. Гриб тот обычаем на самой поверхности лежал, кисельным блином растекался; одним боком к солнышку, другим — к донышку. И так дышать мог, и эдак. Тут главное было сторону не попутать, да вовремя от лица отнять, а то есть начинал.

Разогрелся, но все равно маета довлела. С мостков в воду спустился, только зубы стиснул. Ухватил цепь, подергал. Вроде крепко держало. Набрал воздуха, ухватил булыгу-грузило — и под воду.

Быстро вниз пошел. Глядел на цепь во все глаза, как глубину набрал — разжал руки. Камень дальше провалился. Сумарок же ухватился за цепь, медленно двинулся, руками перебирая. Оглядывался. Был он словно бы в колодце, в коем стенки прочно водной травой заращены. Листы их колыхались, мерцали. От того было светло, как днем. Сблизи разглядел Сумарок, что многие листы жестоко порваны, словно пожеваны; а и сами стебли иные зачернели.

Больше же ничего не было.

Неужель зря спустился? Только такая думка промелькнула, как всколыхнулись листы от его движений, и увидел Сумарок ровно орех-лещину в лошадиную голову. В том орехе, как в дутом стекле, сидело что-то. Сумарок приблизился, отодвинул траву, разглядывая сотворенное. Коснулся кончиками пальцев — будто шелк погладил. В ответ изнутри заструилось, завозилось, прижалось к оболочке...

Пхнуло Сумарока в бок, отодвигая. Глянул — изумился. Смотрело на него ровно рыло рыбье, как из золота медвяного литое. Бока узкие, расписные, плавники-не плавники, зацепы какие-то, самоцветьем усыпанные...Не видывал таких нарядных рыбин Сумарок. Рыба же повернулась боком, и открылось Сумароку, что глаза у ней — человечьи.

Охнул, попятился.

Рыбина вкруг орешка обвилась, точно змеица округ кладки. Голову повернула, стала куда-то за Сумарока глядеть. Открыла вдруг пасть, ярко окрашенную синим, и Сумарока как по ушам хлопнуло: инда вода задрожала от рыбьего пения.

Не сразу понял, что не от него рыба гнездо свое обороняла. Только — мелькнуло, проструилось перед глазами, точно кто ленту девичью, али пояс крученый в воду обронил. Закружилась та лента петлями, вывернулась и стала ближе. Видел Сумарок, как уж-желтые уши в воде плывет; лента та точно так же держалась.

Только не было у змеика безобидного такой пасти да таковой снасти вдоль всего хребта: ровно гребень-костянка вострозубый.

До сих пор воду будто волной било, а ремню хоть бы что. Обернул хвостом стебль травы, почал грызть зубами листы.

Так вот ты каков, червь-травы губитель, подумал Сумарок. Локтем цепь прижал; выбросил сечицу, да без ума ткнул в хвост толстый.

Будто ударило его, от пальцев до плеча пробило. Охнул, а ремень живо от травы отвернулся, начал надуваться, расти в длину, боками прибавлять...Бросился, Сумарок, закрываясь, ему в пасть браслет и воткнул. Сомкнул ремень зубы, вытянулся; глазища замерцали, как у кошки в темноте, искры по гребню побежали. Не будь браслета, туго бы пришлось Сумароку, а так — держал.

Наново попробовал сечицей достать — вновь ударило, да так, что цепь упустил, вниз пошел. Червь — за ним, точно зубы разжать не мог.

Догадался Сумарок.

Сунул руку прямо в пасть жаркую, там и выбросил сечицу. Прошила она тело, вышло из хребта. Забился сущ, заметался, силясь и сечицу выплюнуть, и Сумарока стряхнуть. Помутнела вода, погасли на хребте искры..

А тут — опять встряхнуло все от рыбьего голоса; налетело на суща откуда ни возьмись сразу несколько чудесных рыбин...Растащили, по куску разволокли.

Сумарок только поспел за цепь ухватиться, из кучи-малы себя выдернуть. Сечицей прикрылся, понимая, что больно не намашется: покуда всплывет, рыбины его самого с костями изъедят.

К Сумароку головы повернули: тот руку вскинул и только разглядел, что светится браслет, ровно рыбьи глаза. Что за притча? Смотрели рыбины, с места не двигались. Рвать-драть не спешили.

Сумарок ухватился за цеп, медленно, не отводя глаз от рыбин, наверх потянулся. Те так и таращились.

***

А ждали-поджидали Сумарока на мостке цельной ватагой, да с огнями.

Вспомнилось: Сивый такие вот встречи делегациями называл. Сумарок вроде умом ограблен не был, а все одно не все кнутовы слова да присказки разбирал.

Пеструха первый наклонился, помог Сумароку вылезти. Даже на спину теплое накинул. После отошел, уступая Злате.

Верхушка куталась в узорчатую шаль, на воду поглядывала с опаской. А как всплыли, закачались на мелкой ряби куски рванины, остатки ремня, так вовсе с лица спала. Отступила, шепнула что-то Пеструхе, тот только головой кивнул в ответ.