Страница 12 из 56
Таким образом, "случайный архив" интернета (Moss and Thomas 2018) и социальных сетей позволил новым субъектам в стиле НПО исследовать и сохранять военные преступления, а также бросить вызов "черной прозрачности" (Metahaven 2015). Однако степень, в которой даже усилия этих субъектов в области криминалистики позволяют получить стабильный и полный отчет о событиях, вызывает сомнения. Наблюдение, цифровое разложение и случайный архив, особенно перед лицом тех, кто работает над распространением дезинформации, затуманивают причинно-следственные связи и заставляют нас сомневаться в легитимности вооруженной силы, даже если это влечет нас к теории заговора.
В этом контексте какие свидетельства и доказательства военных преступлений могут быть использованы международными юристами? Когда пропагандисты используют в своих целях глубинные структуры Интернета, легко понять, что дезинформация XXI века не только запутывает и усложняет реальность, но и на более фундаментальном уровне заставляет многих усомниться в связи между военными действиями и политическим эффектом. Вооруженные силы могут представлять те или иные доказательства, оправдывающие их действия. Тем не менее, их нарративы должны пройти испытание социальными сетями. Здесь обилие голосов и образов быстро заставляет онлайн-мир формировать мнения и делать собственные выводы, определяя то, как политики реагируют или пытаются вести дискуссию. В этом отношении, как напоминает нам помилование президентом Трампом в ноябре 2019 года "морского котика" Эдварда Галлахера, даже демократически избранные лидеры готовы не замечать незаконных проступков, если это поможет разжечь дискуссии в Twitter, которые оттолкнут политических противников и укрепят поддержку избирателей.
Если не принимать во внимание попытку Трампа извлечь политическую выгоду, дело Галлахера также говорит нам кое-что о военной культуре и цифровом архиве. Галлахер был начальником Сил специальных операций, осужденным за незаконное позирование для фотографии с мертвым иракским пленным после битвы за Мосул в мае 2017 года. Учитывая то, как фотографии распространялись в цифровом формате, Галлахер явно не опасался, что его ближайшее окружение выдаст его как человека, нарушающего закон. Однако в тот момент, когда эти снимки стали очевидны для аудитории за пределами его окружения, коллеги Галлахера по "Морским котикам" дали показания против него. В данном случае предположение о том, что вооруженные силы должны действовать в рамках закона, в конечном итоге было подкреплено воспроизводимостью цифровых носителей.
Цифровые архивы войны, таким образом, распределены неравномерно и не всем доступны в равной степени. И случай Галлахера, и пример сирийской гражданской войны выявляют ряд скрытых проблем в том, как данные об этих войнах хранятся, индексируются, архивируются и извлекаются для последующего использования. Статус цифрового архива с точки зрения его создания, достоверности, права собственности и конечности находится в очень сильной динамике, что добавляет двусмысленности Радикальной войне (включая ее начало и конец). Понимание и легитимность войны, особенно в современной западной культуре, так сильно связаны с памятью о ней, что невозможно игнорировать поразительный масштаб, разложение данных, потенциальное использование и злоупотребление появляющимися цифровыми архивами войны.
Эти изменения приводят память и историю к новому конфликту конвергенции и конкуренции. И память, и история войн полностью трансформируются благодаря взрыву данных и асинхронному воспроизводству войны в онлайн-пространствах, которые включаются и переворачиваются заново. Короче говоря, прошлое переписывается, разрушается и разрывается на части, причем не теми способами, которые когда-то считались коллективными - ведь общества всегда переосмысливали свое прошлое в свете современных потребностей, - а, напротив, способами, обусловленными поляризацией, разделением, отчуждением и (де)глобализацией. Таким образом, мы можем говорить о "радикализации памяти", прошлое ссылается, подавляется или переделывается как ключевое оружие войны и играет центральную роль в том, как прошлые и текущие войны легитимизируются или делегитимизируются заново.
Архив долгое время рассматривался как высший носитель информации, как внешняя и институциональная основа для запоминания и забывания обществ на разных этапах развития в истории; как конечный носитель информации и метафора памяти; как арбитр истины и средство, с помощью которого можно призвать правительство к ответу. Но сегодня архив сам по себе является сетевым, подключенным, мобильным и его можно носить в руке. И если традиционный архив часто рассматривался как главный помощник истории в обозначении буфера, в проведении линии, в создании хранилища того, что было раньше, то цифровой архив разрушает временные параметры войны. Идея "века вечной войны" (Ke
Эта проблема актуальна для вооруженных сил, поскольку архив не только определяет подход военных к обучению, но и является частью процесса поддержания подотчетности правительства. Таким образом, контроль над "бумажной работой", производимой государством, представляет собой элементарный строительный блок, с помощью которого исполнительная власть сохраняет легитимную власть над рычагами управления. По мере того как цифровизация прорывается через центры бюрократии, перестраивая процессы сбора и хранения данных, даже когда она уничтожает более стабильные подходы к аналоговому архивированию, мы обнаруживаем, что вооруженные силы потеряли контроль над данными, которые они производят. Это обнажает разрыв между тем, что говорят правительства, и тем, что делают вооруженные силы. Обилие и поток данных, не контролируемых правительством, заполняет этот пробел и может быть использован теми, кто стремится делегитимизировать военную деятельность и вызвать сомнения в эффективности военной мощи.
Управление
С точки зрения технологически развитого мира, перегрузка данных и информации нормализует войну. Это искажает и становится частью повседневной цифровой ткани. Это может привести нас к выводу, что правительства, вооруженные силы или компании, владеющие этими новыми информационными инфраструктурами, могут контролировать то, что теперь составляет основную часть нашего повседневного опыта. В том, что это не так, легче всего убедиться, изучив опасные последствия, которые возникают, когда западные платформы социальных сетей попадают в медиаэкологии разных стран мира.
В 2018 году, например, Facebook признал свою роль в распространении ненависти и поощрении геноцида в Мьянме в 2016-17 годах. В условиях эскалации насилия 725 000 мусульман-рохинья в штате Ракхайн бежали из страны после того, как их община подверглась неизбирательным убийствам, разрушению их домов, групповым изнасилованиям и другим актам насилия. Facebook самостоятельно выбрал консультантов BSR для расследования того, способствовала ли социальная медиаплатформа этой вспышке политического насилия. BSR пришла к выводу, что Facebook оказывает поляризующее воздействие на население Мьянмы, что подрывает права человека. Это еще больше исказило межконфессиональные представления, заклеймило рохинья и способствовало разжиганию геноцида.
Для большинства жителей Мьянмы, подключенных к Интернету, Facebook был синонимом Интернета. В 2009 году менее 1 процента из 50 миллионов жителей Мьянмы имели дома смартфон или доступ в интернет. По мере того как страна превращалась из закрытого общества в общество, допускающее большую свободу самовыражения и взаимодействие с людьми, товарами и услугами из-за рубежа, доступ к интернету неуклонно расширялся. К 2018 году доступ к интернету имели 34 процента жителей страны, а мобильными телефонами пользовались 73 процента населения. К январю 2018 года число пользователей Facebook в Мьянме составило 20 миллионов человек. В конечном итоге политическое насилие между мусульманским меньшинством и буддистским большинством, насчитывающим 51 миллион человек, стало частью расширенного поля боя, ускоренного Facebook.