Страница 2 из 8
Неисповедимы пути Господни, князь был родом из Питера, а теперь Эсфирь Алданова, коренная петербурженка, смотрела из этих же окон на погребенные под снегом земли.
Князю не удалось больше вернуться на родину, и ей тоже казалось, что она навсегда останется здесь, в этих Богом забытых местах.
Весь день Эсфирь рассеянно прислушивалась к доносящимся из зала голосам, где занимались дети.
– Ставишь ручку в уголок клеточки и ведешь ее вниз, вниз. Стоп! Ну посмотри, вот у тебя и получилась единичка. – Жена одного из сотрудников лаборатории Алданова объясняла чрезвычайно серьезному первокласснику Афанасию, как писать цифру один.
Глаза Афанасия были похожи на маленькие черные щиты. Ничего не пропускали, ничего не отдавали наружу. Как писать единичку, он знал давно. Сейчас мальчик мог бы растолковать кое-что из математики самой учительнице, но предпочитал не вмешиваться в естественный ход событий.
Говорят, что на человека оказывают неизгладимое влияние те впечатления, которые он получил в глубоком детстве, вроде бы что-то там откладывается в подкорке или где-то еще. В нежном возрасте, когда другие дети, проснувшись, видят еще не совсем сформировавшимся зрением погремушки да розовых слонов, Афанасий рассматривал дифференциальные уравнения и прочие хитрые вещи. Так его родители, витавшие где-то очень высоко над бытом, декорировали обшарпанные стены квартиры – вместо обоев в мелкий цветочек обклеили их листами со своими студенческими лекциями. Скорее всего, если был бы выбор, Афанасий предпочел бы рассматривать слонов и прочую сентиментальную чепуху. Но выбора не было, и волей-неволей приходилось ему следить за приключениями странных знаков и символов. И, еще не понимая, к чему бы это приложить, сын талантливой ученой пары интуитивно понял великолепную гармонию, строгую логику абстрактных математических построений.
Родители Афанасия были людьми невосприимчивыми к житейским коллизиям, окружающая обстановка не интересовала их совершенно. Что есть, на чем спать – все это были малозначимые вещи. Идеальный выход для таких родителей – столовая за углом, что и наблюдалось в Питере. Счастливая семья дружно поедала даже на вид жуткие котлеты с синюшным пюре. Но в маленькой деревеньке “столовой за углом” не было, и это оказалось почти неразрешимой проблемой. Отец Афанасия принадлежал к редчайшему типу мужчин, признающих за женщиной такое же право быть беспомощной в быту, как и за самим собой. Результат был сокрушающим – семья забомжевала.
Желающих готовить, а тем паче мыть посуду не было. К счастью, задавать вопрос “Кто виноват?” считалось дурным тоном, оставалось решить, что делать. Рассмотрели два предложения. Готовить по очереди? Но она не умела и не любила, а он не любил и не умел. Готовить вместе? Так и поступали, но выходили только макароны с консервами, макароны с икрой и макароны с яичницей. Не получалось особого разнообразия в меню. Ситуация казалась безвыходной. Два физика уныло поедали слипшиеся мучные изделия, виновато поглядывая на свое единственное чадо. А чадо с глубокомысленным выражением наматывало на вилку макароны, как спагетти.
Афанасий, надо отдать ему должное, был всем доволен, он унаследовал от родителей прекрасную черту – пофигизм. И это действительно подарок, если он наследственный, а не приобретенный в результате каких-то ударов судьбы.
Возможно, Афанасий так бы и вырос в убеждении, что макароны – основная человеческая еда, но мир не без добрых людей. Алдановы поделились с молодой четой своим счастьем – Антониной Егоровной, домработницей, которая взялась подкармливать мальчишку, а заодно и его родителей. А Егоровна неожиданно для себя вдруг уловила и преклонилась, как это дано только русским людям, перед легкой вдохновенной сумасшедшинкой, как аура, витавшей вокруг них.
Теперь каждый вечер Антонина Егоровна тихо позвякивала посудой на кухне и качала головой, прислушиваясь к звукам дома. Папа Афанасия, один из самых способных учеников Алданова, перед сном читал вслух своему сыну главу-другую из “Терциум Органум” Успенского, нимало не заботясь о том, что тот поймет из этого и поймет ли вообще хоть что-нибудь. “…человек, живущий во внешнем круге, находится под влиянием закона случая или, если он имеет сильно выраженную сущность, его жизнь больше управляется законами его типа или законами судьбы”. Егоровна торопливо крестилась: “Господи, прости! Чем образованнее, тем малахольнее…” Мама Афанасия улыбалась – все хорошо под сиянием лунным.
Их единственный ребенок рос в странной атмосфере восторженной любви и абсолютного безразличия.
Вероятно, именно этот неординарный воспитательный процесс привел к страшноватому эффекту – Афанасий молчал. Наблюдал за родителями, за сверстниками, за Егоровной ничего не выражающим взглядом и молчал.
Поначалу мальчика затаскали по всяким врачам, но однажды молодой аспирант кафедры психических отклонений высказал мудрое предположение: “Боюсь, это осознанный выбор и ничего тут сделать нельзя. Самое лучшее – просто ждать, возможно, когда-нибудь он сам решит изменить ситуацию”.
Молчание – весьма удачный наблюдательный пункт. Постепенно все привыкли к такому положению дел и вели себя в присутствии мальчика, как при индифферентной морской свинке, не стесняя себя ни в каких проявлениях. Лучшей пищи для размышлений и быть не могло. Никакое притворство не искажало сигналы извне, а внутри Афанасия раскручивал свой маховик “Терциум” Успенского, и “Бхагават гита” напевала что-то о карме и сансаре, Блаватская мрачно вещала с пыльных самиздатовских страниц, а строгая математическая логика проверяла все это на соответствие реальной системе мира. И Афанасий пришел к определенному выводу. Он долго не мог сформулировать его, все никак не подбирались единственно верные слова. Но однажды, в очередную вылазку в настоящий Ленск, он стал свидетелем разговора местных работяг, запальчиво обсуждавших непреходящей значимости проблему: почему на двери сельмага опять висит замок и насколько это осложняет и без того тернистый путь к беленькой. Именно работяги подсказали Афанасию емкую и высокоэнергетичную формулировку – тайный вывод всех известных ему философских школ.
На следующий день вместо числа и месяца он написал на доске чудовищно непристойное выражение и спокойно сел на свое место. Преодолев последствия культурного шока, Эсфирь Алданова перевела это следующим образом: “Всеобщий и необратимый апокалипсис!”
Афанасий с любопытством наблюдал эволюцию отношений за соседней партой между восьмиклассниками Антоном и Полиной.
– Her dress was rimmed with lace. Ее платье было отделано кружевом, – Тошка трудился над английским текстом. Его соседка безразлично смотрела в книгу.
Несмотря на прекрасную наследственность, учение не давалось Полине, и, если бы не добровольная помощь Антона, сидеть бы ей в двоечницах.
Афанасий считал, что это и есть идеальный вариант для мужчины и женщины.
Глупость своей дамы мужчина способен вытерпеть, это, скорее, даже приятный вариант. Глупость делает женщине честь! Если женщина умнее мужчины, она его бросит. Если она очень умна и к тому же беспринципна, то не покажет этого ни при каких обстоятельствах и будет пользоваться мужчиной, живя в свое удовольствие.
Вопрос о равенстве – непростой вопрос. Наверное, только интеллигент в третьем поколении может отнестись к такому положению вещей спокойно.
Для Тошки и Полины все складывалось как нельзя более удачно – умом Полина не блистала, зато обещала вырасти премиленькой девушкой. Худенькая, белокожая, прелестные ямочки на щеках и угольно-черная челка, низко спускающаяся на глаза…
Благо, никто не задавался целью пристальнее всмотреться в эти глазки. Даже Афанасия и того обманул ее вечно ускользающий взгляд. Науки ей действительно не давались – между академическим умом и житейской мудростью лежит пропасть.