Издатель

Приемной Вениамина Бенедиктовича служила его собственная квартира, хотя в институте у товарища критика имелся собственный кабинет на кафедре.

«Точно тёмными делишками занимается, демонюка», — размышлял Сивый. — «И прослушки видать боится от штабистов, раз в квартире вопросы решает».

Велик у подъезда Сивый бросать не стал и тупо потащил с собой на третий этаж, там оставил на лестничной клетке у почтовых ящиков.

Единственное, что не билось в голове — как такой ушлый тип, как Жаба до сих пор не выбил себе отдельного жилья и ездя на «Чайке», жил в задрипанной коммуналке, будто обычный советский работяга коим Вениамин Бенедиктович не являлся ни в одном глазу. Впрочем ответ на вопрос поджидал у квартиры критика.

«Что да движ-Париж», — задался вопросом Сивый, приподнимая бровь, как Дуэйн «Скала» Джонсон в «Форсаже».

На третьем этаже у квартиры Вениамина Бенедиктовича собралась внушительная очередь. Молодые девчата сидели на лестничной клетке, толпились у дверей тамбура. Каждая держала в руках тетрадку или блокнот. Тамбур к квартире Жабы оказался закрыт.

«Вон оно что», — Боря обнаружил на двери в наличии один звонок на все пять квартир. — «Веня то оказывается весь пролёт приватизировал».

Так оно и было, под хоромы Вениамина Бенедиктовича было выделено аж пять коммуналок.

— По какому случаю митинг, товарищи дамы? — спросил Сивый.

Вопрос предназначался девчонке в мешковатой кофточке и юбке-гармошке по колено.

— Занимайте очередь, молодой человек. Здесь запись.

— За вами можно пристроиться? — подмигнул Боря, резонно полагая, что очередь к Жабе на приём. Любил Вениамин Бенедиктович зачеты у себя дома принимать, особенно у студенточек симпатичных.

— За мной вообще-то уже четверо заняли, — она горделиво вздернула носик. — И ещё трое подойдут.

— Э-э... ясно.

Сивый уже собрался разворачиваться и уходить (ну не ждать же пока очередь сдвинется, равно полдня терять), как другая девчонка наряженная в джинсы и олимпийку, вдруг перепрыгнула через перила и надула перед лицом Сивого жвачку в пузырь, который смачно лопнул.

— Шулько!

— Ленка?

Признаться Борис Дмитриевич не сразу узнал свою однокурсницу Семейку. Ту самую деваху, которая вчера модерировала встречу поэтов в институте. Старосту группы и бывшую одноклассницу.

— Здорова Борь, — она протянула Сивому руку смотря с восхищением. — Ты теперь у нас звезда!

— Чего?

— Слава видящим, слава вещим, Слава любящим всё понять! — наизусть зачитала Ленка Семейка строки из стиха Соло Моновой.

Девки вокруг заслышав эти строки заохали все как одна.

— О май гад, это Боря Сивый?! — взвизгнула девчонка в юбке-гармошки и принялась обмахиваться тетрадкой, едва сознание не теряя.

— Дождались, девки! Он пришёл!

— Это правда он?

— Ленка узнала!

Ещё одна красотка открыла свой блокнот, протиснулась между другими охающими и ахающими девчатами и вручила Сивому блокнот. На желтоватых страницах в клеточку были написаны строки стихотворения. Эти самые «Слава видящим, слава вещим, Слава любящим всё понять!». А вокруг строк — несколько десятков сердечек нарисованных разными цветами.

«Во как», — изумился Борис. — «Внатуре звезда, едрить колотить».

Девка вытащила ручку торчавшую за ухом и жарко выдохнула:

— Распишитесь?

«Стихи не мои, конечно, но так-то не западло девку осчастливить», — решил Сивый, все ещё не понимая откуда привадило такое счастье

— Кому подписывать?

— Лизе, — девчонка залилась густой краской и едва не растаяла. Голову робко уронила на грудь.

— Готово.

— Ой спасибочки.

— На здоровье.

Боря подписал блокнот, оставил закорючку в виде росписи и обвёл надпись в сердечко — по приколу, пусть будет.

Меж тем к нему уже целая очередь выстроилась — девки повытаскивали тетради и блокноты и облепили Сивого со всех сторон. И на удивление Бориса Дмитриевича у каждой были выписаны те самые стихи. Отказывать девкам Сивый не стал. Наставил закорючек в виде автографов. Ему не сложно, а девкам приятно.

— Это правда?

— Правду говорят?

Вдруг начали спрашивать девки, наседая с разных сторон одновременно.

— Смотря что говорят, — улыбнулся Сивый, давно выработавший привычку не отвечать конкретно прежде, чем не появится полный объём информации.

— Июнь, Москва — Олимпийский!

— Э-э...

Сивый хотел уточнить, как его касается Олимпийский и что именно там должно произойти в июне, да не успел. Дверь тамбура открылась и на лестничную клетку вышел Жаба. Место костюма на нем сидел домашний халат, в тапочках. Единственное, что осталось от былого — очки в телесного цвета оправе на переносице. В домашнем халате Вениамин Бенедиктович смотрелся ещё более нелепо, чем в костюме при галстуке, хотя халатик у критика не из дешёвых.

Жаба поправил очки, осмотрел собравшихся строгим взглядом вершителя судеб. Все разом замолчали, перестали кудахтать, больно авторитет у критика был высок и непререкаем. Стоило взгляду Вениамина Бенедиктовича остановится на Сивом, как его глаза будто оттаяли и в них появилась, прости господи, всеобъемлющая ласка.

«Это че такое, блин?».

— Боря, проходи дорогой друг, я тебя все утро ждал.

«Дорогой?» — изумился пуще прежнего Сивый — «С каких ты пор, неуважаемый человечек я тебе в друзья попал? Ну ладно, посмотрим чего хочет этот нелепый индюк».

— А как же очередь? — уточнил Борис Дмитриевич. — Девчонки раньше меня пришли.

— Так они тебя ждали, Боренька, — Жаба расплылся в фальшивой улыбке. Ты проходи, не стой. — Нам многое надо обсудить.

Глава 4

«У нас многопартийная система: одна партия у власти, а остальные в тюрьме» Николай Бухарин.

— Разувайся, Боря, одевай тапочки, дорогой и проходи в кабинет, — велел Жаба, элегантно взмахнув рукой.

Из кармана его халата появилась настоящая кубинская сигара, новенькая. Ее Вениамин Бенедиктович поднёс к ноздрям, вдохнул аромат душистого табака, закрыв глаза, и медленно выдохнул. Из кармана тотчас появилась зажигалка, причём не какая-то залипуха, а настоящая забугорная зиппа, которую в Союзе достать можно было по большому блату. К потолку коридора устремился сизый дымок и пространство заполнилось едким ароматом. Толстяк сделал несколько глубоких затяжек, выпустил в воздух пару колечек и сухо закашлялся. Взял со стоявшего у двери комода кофе в белой чашке и сделал малюсенький глоток, так — горло прополоскать. Видать оставил здесь, пока в коридор выходил. Сивый уловил приятный запах свежесваренного кофе, хорошо сочетавшийся с запахом кубинского табака и даже сглотнул. Это не цикорий у бабушки на кухне заваривать, кофе Жаба пил натуральный.

«Неплохо так местный царёк устроился. Губа не дура, гаванский табачок смолить и натуральный кофе пить», — заключил Сивый, шагая по коридору в белоснежных тапочках.

Как он и предположил, Жаба раньше времени занялся приватизацией и присвоил себе сразу весь пролёт с коммунальными квартирами. Оных здесь насчитывалось целых пять. Выходила огромнейшая квартира с хорошо сделанным ремонтом. Явно критик денег на себя любимого не жалел.

«А я переживал, что не устроился по жизни бедолага».

По полу коридора тянулся длинный ковёр сделанный явно под заказ, с витиеватыми узорами издали напоминающими советскую символику серпа и молота. На стенах висели портреты. По правую сторону классиков советской литературы, от Горького и Шолохова до Ильфа и Петрова. По левую руку — изображения генеральных секретарей ЦК партии, от Ленина и Сталина до Андропова и Горбачева. Все в позолоченных рамках, дорого богато.

«Критик, мля, пока поэты и писатели в трущобах жопа к жопе мнутся в тесноте, этот карась себе хоромы отжал».

Как раз в одной из комнат бывшей коммунальной квартиры у Вениамина Бенедиктовича помещался рабочий кабинет.

— Проходи, Боренька, чувствуй себя как дома, — крякнул Жаба из-за спины, когда Сивый на пороге на секунду застыл.