Страница 5 из 11
Все обещаю себе, что буду больше гулять. Но город исхожен вдоль и поперек – куда еще идти? Перебраться в другой? И снова обживаться, привыкать, свыкаться… Вечный бег.
Праздники прошли мимо. С тех пор, как уехал из России, всегда так.
Вроде гнался за жизнью, а в итоге иду по ее краю…
В мастерской холодно. Я бы даже сказал, стыло. Склеп с большими светлыми окнами. Склеп, залитый светом. В Москве столько света не бывает. Разве что летом. Но летом из Москвы лучше уезжать…
Всего каких-то полторы тысячи километров с хвостиком, а миры разные.
В этом мире я. В том – она.
Порой я закрываю глаза и представляю картинку: московский вечер, холодный трамвай, сидящая у окна девушка – кутается в шарф, прячет кисти рук в рукавах куртки – она вечно забывала купить себе перчатки, и сколько бы я ей их не дарил, неизменно куда-то девала. Теряла, наверно. Водитель объявляет остановки, трамвай мотает на стыках рельс, она смотрит на тянущиеся за окном старые районы, грязный снег, замерзших прохожих. Хмурится, кусает губы. В трамвай заходят все новые пассажиры, а ей ехать до конечной. От конечной до конечной. Целый час пути…
Часто я спрашиваю себя, какой бы она была, если бы жила здесь, со мной. Часто я пытаюсь представить, какой она стала там – без меня. И не могу.
Оставить комментарий:
Princessa_krovi:
Вы так сильно ее любили?
Fly:
Видимо, недостаточно сильно, раз позволил себе ее потерять.
Москва, август-октябрь 1995 года
Лето подходило к концу. Теперь приходилось наглухо застегивать куртку, иначе на скорости, – когда они гоняли на мотоцикле по городу, – ветер пробирался к самому сердцу, рвался в него, просил впустить.
Она давно привыкла к вихляющему под ней сидению, к несущейся под колесами серой полоске асфальта, к спутанным волосам и слезящимся глазам. Ей нравилась скорость, ведь в эти минуты она имела полное право обнимать Ника. И даже прижмись она особенно сильно, особенно интимно, он ни за что не заподозрил бы ее любви.
Открыться – значило навсегда потерять его дружбу. Так ей казалось. Утратить возможность говорить с ним, приходить в любое время к нему домой, пить чай на его кухне, бродить по парку с его псом. И, конечно же, лишиться права на скорость.
Лисенок твердо решила: она во что бы то ни стало получит права. Как шестнадцать исполнится, в тот же день. Жаль, что раньше нельзя, ведь благодаря другу, вождение она уже сейчас сдала бы легко, с закрытыми глазами.
Конечно, денег на свой мотоцикл не было – откуда сумма, пусть даже на подержанный, у простой школьницы, родители которой дают лишь копейки на покупку булочки и стакана чая на обед. Но думать об этом казалось смешным и каким-то бессмысленным – к чему размышлять об очевидном? Она подумает об этом потом, когда получит заветную категорию А.
Пока же они вечерами выезжали на большой пустырь – вроде тут планировали какую-то стройку, но финансирование прикрыли – и Ник уступал мотоцикл своей подруге, а сам отходил в сторону – туда, где лежали сваленные в кучу тяжелые бетонные блоки, располагался на одном из них, доставал альбом для набросков, карандаш…
Здесь было полно ям, колдобин, песка, на котором колеса прокручивались, мотоцикл нещадно заносило, и приходилось подставлять ноги, чтобы не упасть. Он был тяжелым – завались он на нее, вряд ли у девушки хватило бы сил из-под него выбраться, не говоря уже о том, чтобы поднять. А еще он казался живым. И был теплым, словно большой зверь.
Заставляя его двигаться, Лис чувствовала себя по-настоящему счастливой. Кататься она могла часами, и только одно ограничивало ее время в седле – сумерки. Как только они наступали, Ник убирал свой альбом и выразительно смотрел на часы.
Вряд ли ее родители знали, с кем и как проводит время дочь. Вечно занятые своей работой, они забывали уделять ей необходимое подростку внимание, порой не виделись с ней сутками или пересекались исключительно на два слова: «доброе утро» или «спокойной ночи».
Так что лето оставалось временем неконтролируемой свободы. В обязанности Лис входило только гулять с собакой да подтягивать алгебру, оценку по которой в прошлом учебном году еле-еле дотянули до тройки, как, впрочем, и по многим другим предметам.
Именно поэтому в сентябре девушке предстояло пойти в другое учебное заведение – в одной из лучших спецшкол города, в которой она училась до сих пор, места ей больше не было.
Вариант с тем, где доучиваться десятый-одиннадцатый, имелся всего один. У маминой знакомой был выход на руководство педагогического училища, при котором имелись лицейские классы. Именно в этот лицей Лисенку и предстояло пойти неотвратимо приближающегося, как рок, первого сентября.
– Ты вообще когда-нибудь думала о том, чем займешься после школы? – спросил Ник в один из августовских вечеров, когда они бродили по Нескучному саду, пиная начинающие опадать с берез желтые листья.
Вечер был теплым, словно парное молоко, в то, что лету конец, верилось с трудом.
– Видимо, поступлю в пед, – сказала девушка. – После этого дурацкого лицея только в него и дорога.
Ее друг хмыкнул.
– Неужели у тебя нет твоего дела? Понимаешь, твоего? Которым бы ты жила, горела?
– Я стихи пишу, – неожиданно для самой себя созналась она и густо покраснела. – А еще мне под гитару петь нравится. В музыкалке на сольфеджио говорили, что у меня неплохой голос.
– А мне споешь? – Его глаза улыбались, и ей на какой-то миг показалось, будто он смеется над ней.
– Посмотрим, – пожала плечами девушка. Сделалось тоскливо и почему-то стыдно за себя – надо же быть такой дурой – сознаться в собственной слабости! Да каждый второй подросток пишет стихи и поет под гитару! И что, из них всех вырастают Марины Цветаевы и Борисы Гребенщиковы?
Ее родители, например, вообще считают это все смешным и не стоящим внимания. Подумаешь, ребенок что-то там пишет и поет! Повзрослеет – перебесится.
– Лис, ты что, обиделась на меня? – Ник осторожно коснулся ее руки. – Прости, я не хотел совсем тебя обижать.
– Конечно, я не обиделась, – поспешила заверить она его. – Все в порядке. Кстати, я еще читать люблю. Так что, может, стану известным писателем или, на худой конец, каким-нибудь историком литературы, если такие существуют.
И все-таки он заставил ее ему спеть. У него дома даже гитара оказалась, причем не какие-нибудь дрова, а вполне себе неплохая, испанская, совсем новая, пахнущая лаком и деревом.
– Я раньше тоже играл, – коротко ответил Ник на вопросительный взгляд девушки. – Уже давно бросил. Не мое.
– Погаси, пожалуйста, свет, – попросила она. – Мне так легче.
Он не стал спорить, просьбу ее незамедлительно исполнил.
Как же трудно ей было! Невыносимо! Казалось, губы стали глиной и склеились намертво. Она долго перебирала струны, готовясь произнести слово. И не могла, словно должна была сказать что-то страшное, смертельное, самое сокровенное. К горлу подступали слезы, она задыхалась, закрывала глаза и снова их открывала – и угадывала в темноте – там, где пола касался луч уличного фонаря, – его силуэт.
Секунды складывались в минуты, а она все никак не решалась. Ник сидел молча, словно даже и не дышал, словно его вообще тут не было.
Когда Лис, наконец, разомкнула губы, голос дрожал и срывался. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть. Соленые капли текли по щекам, затекали в рот, с глухим стуком падали с подбородка на гитару.
Не так она себе все это представляла. Не так! Думала, она будет зачарованной сказочной принцессой, а он – ее верный рыцарь – с ума сойдет от обожания, услышав ее голос.
Глупая! Смешная!
Какая из нее принцесса – она же почти мальчишка, свой парень! И он – приходящий к ней каждую ночь в снах – видит в ней только друга. Пора это понять. На что она вообще надеялась?