Страница 5 из 18
– А откуда ваш трубач знал музыку Баха? – удивился Петя.
– А вы, юноша, считаете, что мы в армии совсем одичали? Баха не знаем? – спросил Ржевский. – Знаем. Поэтому трубач подумал и говорит: «Сыграть могу, но только не на трубе, а кулаком по двери». Начальство говорит: «Ну давай». Трубач подходит к двери и кулаком по ней: «Бах-бах-бах-бах». И второй раз, но помедленней: «Бах, бах, бах, бах…»
– Это же не Бах! – воскликнул Петя. – Это Бетховен. Тот отрывок, когда судьба в дверь стучится.
– Почему Бетховен? – возразил Ржевский. – «Бах-бах-бах-бах» это Бах. Очевидно же! – Он вздохнул: – Хотя начальство тоже сказало, что не Бах.
– Вот! – воскликнул Петя.
– Однако наши офицеры за трубача заступились, – продолжал рассказывать Ржевский. – Конечно, с высоким начальством спорить не следует, но если честь полка на кону, то дело другое! Долго спорили и ни к чему не пришли, потому что под рукой не оказалось нот. А были бы ноты…
История явно понравилась большинству слушателей. Особенно Тасеньке, которая почти смеялась, но Петя, глядя на неё, насупился.
– И всё-таки это Бетховен, – сказал он.
– А ноты у вас есть? – спросил Ржевский.
– Нет, но…
– Тогда не спорьте, юноша, – перебил поручик. – Будут ноты, тогда откроете их и увидите, что это Бах. – Ржевский откинулся на спинку стула, тем самым давая понять, что разговор окончен.
– Умный человек может изменить мнение, а дурак – никогда, – сквозь зубы процедил Петя.
– Что вы там сказали? – приподняв правую бровь, спросил поручик.
– Это не мои слова. – Младший Бобрич вздохнул, явно устав спорить. – Это Кант сказал.
– Ловко вывернулись. – Ржевский улыбнулся. – Будь это ваши слова, я бы вас на дуэль вызвал. А с Канта что возьмёшь! Он же покойник.
– Прошу вас: не надо дуэлей! – воскликнула хозяйка дома и обернулась к сыну: – Петя! Как ты ведёшь себя с гостем? – Она с мольбой посмотрела на гостя: – Александр Аполлонович, прошу вас, не сердитесь на него.
– Ради вас, мадам, я даже на Канта сердиться не буду. – Поручик любезно улыбнулся. – К тому же «дурак» – далеко не самое страшное оскорбление.
– Кант говорил, – с некоторой опаской произнёс Петя и на всякий случай повторил: – Кант говорил, что для мужчины обиднее всего, когда его назовут глупцом.
– А для женщины – если скажут, что она некрасива, – добавила Тасенька. – Я ведь правильно цитирую Канта?
Ржевский вдруг заметил, что Петя смотрит на Тасеньку с восторгом, будто она – чудесное неземное существо.
– Да, – еле слышно прошептал младший Бобрич. – Вы цитируете верно.
Однако в следующую минуту его восторг сменился унынием, потому что Тасенька сказала:
– Тогда позвольте мне не согласиться с Кантом.
– Но почему? – спросил младший Бобрич.
– Потому что я знаю свои обстоятельства, – сказала Тасенька. – Я – не красавица, и родные часто повторяют мне это ради моего же блага, так что мне грех обижаться. – Она мило улыбнулась. – Видите? Кант не всегда прав. Иное дело, если бы мне сказали, что я глупа. Вот это было бы для меня обиднее всего.
– И я тоже не соглашусь с Кантом, – подхватил Ржевский. – Кант, судя по всему, вращался в кругу учёных людей, где быть дураком и впрямь позорно, но если бы Кант поговорил с кем-нибудь попроще… да хоть с гусарами нашего Мариупольского полка, то знал бы, что для мужчины не так страшно быть дураком, а вот импотентом – страшно.
За столом повисло неловкое молчание. Никто не знал, что ответить на замечание Ржевского, поэтому поручик решил сам прервать затянувшуюся паузу:
– Кстати об импотентах, – сказал он. – Ко мне вчера приезжал странный тип по фамилии Крестовский-Костяшкин. Сказал, что у него имение в здешних местах. Знаете такого?
Все Бобричи и Тасенька озадаченно переглянулись. Как видно, эту фамилию они слышали впервые.
– Значит, не соврал. – Ржевский пожал плечами. – Этот тип мне говорил, что в нашей округе почти никому не известен.
– А я его знаю, – подала голос старушка Белобровкина, и в этот самый момент где-то неподалёку грянул гром. – Нечисть польская, – добавила она.
В комнате разом потемнело, после чего за окнами сверкнула молния.
– Ой! – дружно взвизгнули девицы Бобрич.
Участники застолья настороженно замерли, и только хозяин дома поспешил успокоить всех:
– Ну что вы! Это же гроза. Летняя гроза.
Будто в подтверждение его слов в комнате стало чуть светлее, а затем послышался звук проливного дождя, капли забарабанили по стёклам. Где-то неподалёку ещё раз громыхнуло, но это уже никого не напугало.
Хозяйка велела слугам принести свечи, а Ржевский меж тем решил расспросить Белобровкину. Слово «нечисть» заставило поручика забеспокоиться, ведь он вспомнил, как кухарка Маланья говорила про упыря.
– Так этот Крестовкий-Костяшкин – поляк? – спросил Ржевский.
– А? – не расслышала старушка. – Кто пошляк? Пошляк тут один – ты.
Поручик успел забыть, что та глуховата. Он задумался, как бы крикнуть так, чтобы не напугать никого за столом, но на помощь пришла Тасенька: склонилась к бабушке и чётко повторила вопрос про поляка.
– Наполовину, – ответила Белобровкина. – Папаша его был поляк – Казимир Крестовский. Полвека тому назад, после того как русские, прусаки и австрияки поделили Польшу, этого Казимира сослали в Сибирь вместе с другими поляками, кто выступал против раздела. Пожил этот Казимир в Сибири лет десять и попросил помилования.
– А сынок откуда взялся? – нетерпеливо спросил поручик.
– А? – переспросила Белобровкина.
Тасенька повторила вопрос, а старушка хмыкнула:
– Ты не знаешь, откуда дети берутся?
– Я хочу знать, откуда он взялся в наших местах, – всё так же нетерпеливо пояснил поручик.
– Не перебивай! – Белобровкина погрозила Ржевскому пальцем и продолжала: – Так вот… Казимир этот помилование получил, но с условием, чтобы в польские земли не совался. Тогда он решил поселиться ближе к Петербургу, но по пути туда задержался в наших местах. То ли коляска поломалась, то ли занемог, но приютила его здешняя помещица Костяшкина, вдова. Детей у неё до той поры не было.
– А после того, как приютила гостя, дети появились? – спросил Ржевский.
Тасенька задумалась, повторять ли это, но бабушка сама всё расслышала.
– Пошляк! Постыдился бы! Тут барышни за столом, а ты взялся рассуждать, откуда дети берутся.
– Так вы же сами начали! – попытался оправдаться Ржевский. – А я разговор поддерживаю.
Белобровкина отмахнулась и продолжала:
– Да, дети у Костяшкиной появились, но сперва Казимир Крестовский на ней женился. Всё официальным порядком. Даже свадебное путешествие было. Но Костяшкина уж очень казнила себя, что прежнему мужу детей не родила и род Костяшкиных угаснет. Поэтому с самого начала настояла, чтобы дети двойную фамилию носили: пускай хоть такие Костяшкины останутся. И крестили их, конечно, в православии, хотя Крестовский-то сам католик был…
– А его сын? – Поручик никак не мог дождаться окончания рассказа. – Вы сказали, что он нечисть. Почему?
– А? – Белобровкина опять сделалась глухой, поэтому пришлось Тасеньке снова вмешаться.
– Так я к сыну и веду! – воскликнула старушка. – Костяшкина двоих детей родила: сына и дочку, а лет через пять после свадьбы померла. Уж не знаю, отчего, а только Казимир как будто даже обрадовался. С женой жил русским барином, а как овдовел, то зажил польским паном. Детей воспитывал на польский лад, так что сынок его – Владислав Казимирович – вырос поляк поляком. Да и дочка получилась такая же – не барышня, а панночка. Отец просватал её за поляка и в польские земли отправил, и сыну тоже нашёл невесту нездешнюю – полячку. Приехала она из далёкой глуши. То ли возле Карпатских гор это место, то ли в самих горах. Глушь, короче говоря.
– А может, невеста приехала из Трансильвании? – с улыбкой спросил Петя, до этого молчавший.
Тасенька чётко повторила бабушке вопрос.
– А разве там польская земля? – удивилась Белобровкина.