Непокорный

— Как я тебя понимаю.

Парень отступает в сторону, чтобы пропустить меня в свою квартиру.

Я кладу свою сумочку на кухонный стол рядом с бутылкой скотча и хрустальным бокалом.

— Плохой день?

Кингстон наливает себе четверть стакана, затем берет его и подносит к губам.

— Нет. — Он не сводит с меня своих карих глаз, и что-то огненное горит в его взгляде, что заставляет меня немного нервничать. Предупреждает меня быть осторожной.

— Ты голоден? — Ему нужно что-нибудь, чтобы запить выпивку. — Я умираю с голоду.

— Закажи все, что захочешь. Все, кто доставляет в радиусе десяти миль, имеют данные о моей карточке. — Он направляется к дивану и включает телевизор.

Я открываю карту на своем телефоне, ища что-нибудь близкое, что было бы сытным. Итальянский. Идеально. Набираю номер.

— Что ты хочешь посмотреть? Есть какие-нибудь новые интересные фильмы?

Я заказываю спагетти, фрикадельки и лазанью. Когда диктую девушке адрес, она говорит, что снимет деньги с карты мистера Норта. Я выуживаю из сумочки немного наличных и оставляю их на стойке.

— Еда будет здесь через двадцать пять минут.

— Налей себе выпить, — говорит он, прокручивая список фильмов так быстро, что я удивляюсь, как он вообще успевает их читать.

Я открываю холодильник и достаю холодный «Пеллегрино», затем наливаю немного в бокал, прежде чем присоединиться к нему на диване.

— И?

— Выбирай сама, — говорит он с ленивой улыбкой.

Да, ему определенно нужно поесть, иначе он вырубится через час.

Я выхватываю пульт из его руки, нажимаю кнопку выключения и жду, пока парень посмотрит на меня.

— Что случилось?

— Ничего…

— Мы действительно собираемся играть в эту игру? — спрашиваю я. — Очевидно, что с тобой что-то не так.

Выражение его лица немного смягчается.

— Что-то случилось на работе?

Его челюсть напрягается, и парень смотрит вниз на стакан в своей руке, пока большим пальцем водит по линиям, выгравированным на хрустале.

— Если поделишься, может быть, это поможет.

Он качает головой.

— Ничего нового. То же самое старое дерьмо.

— Твой отец или Хейс?

Кингстон хихикает, и его ответная улыбка выглядит искренней.

— Ты уже так хорошо их знаешь. — Он качает головой. — Но мне действительно не хочется говорить об этом. Я с нетерпением ждал сегодняшнего вечера в течение трех дней. Можем мы, пожалуйста, не портить его разговорами о моей семье?

Я прикусываю внутреннюю часть щеки, размышляя, стоит ли мне подталкивать его.

Парень обхватывает мою челюсть. Пристально смотрит на меня и проводит большим пальцем по моему шраму к горлу.

Я вырываюсь из его хватки.

— Что ты делаешь?

Он слегка съеживается.

— Извини, мне не нравится видеть, что ты так прикусываешь свою щеку.

— Ты не можешь просто так прикасаться к людям. — Я прижимаю ладонь к тому месту, где он коснулся меня, все еще чувствуя обжигающий жар, оставленный его большим пальцем.

— Они мягкие.

Мой взгляд устремляется к нему, и парень удерживает зрительный контакт.

— Шрамы, они действительно мягкие. Как шелк.

Я не знаю, кричать мне, плакать или обнимать его. Никто никогда не прикасается к моим шрамам. Даже родители. Черт возьми, даже я избегаю их, когда могу.

Но Кингстон без колебаний прикасается к отвратительным отметинам, и ему действительно нравится, как они ощущаются?

— Мне, наверное, стоит принять душ. — Он встает с дивана. — Если принесут еду…

— Я приму заказ.

Кингстон медленно идет к своей комнате, и мне стыдно признаться, что я наблюдаю за ним все это время.

— Мы уходим, — объявляет Кингстон после того, как мы закончили есть угощение из углеводов в форме лапши.

Я ополаскиваю наши тарелки, пока он выбрасывает бумажные контейнеры.

— На мне джинсы.

Парень пожимает плечами.

— На мне тоже. — Он одет небрежно — небрежно для него, по крайней мере. Его повседневная одежда — это нарядная одежда обычного мужчины.

— Да, но мои джинсы порваны, на них пятна от отбеливателя, и они не из крутых. Они такие, какие получаешь, когда чистишь ванную в джинсах.

Он берет меня за руку и тянет к двери.

— Ты выглядишь великолепно.

В свою защиту скажу, что я немного накрасилась, вымыла и высушила свои длинные волосы, и хотя мои джинсы дерьмовые, но сидят идеально. На мне топ с открытыми плечами и коричневые кожаные сандалии. Я не достойна ночной жизни на Манхэттене, но приложила усилия.

Хватаю свою сумочку, и мы ждем лифта. К сожалению, на дверях есть зеркала, и я с болью осознаю один недостаток в том, чтобы иметь в друзьях великолепного гея. Он всегда выглядит красивее меня.

— Куда мы направляемся? — спрашиваю я, когда мы забираемся в кабину.

— У моего друга арт-шоу в Ред-Хуке.

— Арт-шоу! — Образы маленьких черных платьев и бокалов с шампанским заполняют мое видение. — Я не могу пойти туда в таком виде.

Он хихикает.

— Это не такое арт-шоу.

Мы спускаемся на лифте в гараж под зданием, и Кингстон достает из кармана брелок от ключей, заставляя вспыхнуть фары сексуально выглядящего черного спортивного автомобиля.

— Я не знала, что у тебя есть машина.

Он открывает дверь со стороны пассажира.

— Ты многого обо мне не знаешь, — игриво замечает он.

— В это я верю.

Оказавшись внутри, Кингстон заводит двигатель, и из динамиков сразу начинает литься техно-хаусная музыка. Я затыкаю уши, и он делает звук потише.

— Извини за это, — произносит он с застенчивой улыбкой.

— У кого-то была веселая ночка, — говорю я сквозь смех и убираю руки от ушей.

Тихое рычание двигателя гудит, когда Кингстон выезжает с подземной парковки на улицу. Интимность маленького пространства и тишина заставляют меня нервничать.

— Ты иногда возвращаешься во Францию, чтобы навестить кого-нибудь? — спрашиваю я, прерывая молчание.

— Нет.

— Разве ты не скучаешь?

Кингстон пожимает плечами.

— Скучаю, но не по всем людям.

Я собираюсь спросить, что он имеет в виду.

— Хотя французы великолепны. Если конкретно, то по мужчине, живущему с моей матерью. — Его красивое лицо искажается от отвращения.

— Твой отчим?

Он отшатывается.

— Он что, придурок?

Мой вопрос, кажется, расслабляет его напряженную челюсть.

— Вообще-то, нет. — Кингстон прочищает горло, и на секунду устремляет взгляд на меня, прежде чем вернуть его к дороге. — Он был моим лучшим другом.

— О… Ох… Подожди, что?

— Рейф. Или Рафаэль, — делится он с преувеличенным французским акцентом. Парень качает головой. — Нам всегда было весело флиртовать с женщинами постарше. Никогда не думал, что он перенесет веселье в мой собственный дом.

— Поэтому ты решил переехать в Нью-Йорк?

Он смеется, но в его смехе слышна лишь печаль.

— Я не хотел уезжать. Мама заставила. Каждый раз, когда видел, как он выходил из ее комнаты, я был в бешенстве. Думаю, ей надоело счищать кровь со своих парижских ковров.

— О, боже мой, так она предпочла любовника собственному сыну?

— Паршиво. Но да. По сути. — Он хмурится.

Я протягиваю руку и беру его ладонь в свою. Это действие, кажется, пробуждает его, и Кингстон переплетает наши пальцы и сжимает.

— Мне жаль. Некоторые люди такие эгоистичные.

Его мрачное настроение возвращается вместе с измученным выражением лица. Парень отпускает мою руку.

— Согласен.

Несколько минут неловкого молчания тянутся между нами, пока я возвращаюсь к нашему разговору, чтобы точно определить, где именно что-то пошло не так. Не получив ответа, я меняю тему.

— В какой момент ты понял, что ты гей?

Машина медленно останавливается.

— Мы на месте. — Парень выходит из машины и подходит, чтобы открыть мне дверь.

Он бросает ключи мужчине в черном костюме и предлагает мне свой локоть, чтобы отвести к единственной двери склада из красного кирпича. Нас встречает кто-то, одетый во все черное, с темными волосами, зачесанными назад под лямки маски-респиратора, закрывающей все лицо. Спереди на их черной футболке белыми буквами написано КРИТК. Предполагаю, что это умная игра со словом «критик» или «критика».