Все мои лица

Ей, реально было весело. Радостно. Радость пузырилась у неё в горле, выскакивала светлой улыбкой. Как хорошо! Они всё сделали правильно. Поймали убийцу, осудили. Преступление будет отмщено, убийца казнена. И любимый Носорогов будет доволен своей… Я так и не узнала её имени.

«Судья» притащил длинную деревянную лестницу, поставил в середину сарая, влез на неё и перекинул через балку веревку. Завязал на ней петлю. Красивую: выше собственно петли – несколько веревочных колец, как свернувшаяся змея. Киношная получилась петля. Наверно, в интернете шарил: «Как завязать петлю для виселицы?» Пока он был занят этим, его подружка метнулась на улицу, унесла табуретки и притащила ведро воды, кусок мыла и что-то белое, тряпочное, свёрнутое в рулончик.

– Вот, – она положила белое возле меня на солому, – умирать надо в чистом. Помойся и переоденься. Мы придём на рассвете.

Когда лестница покинула сарай, сказала Носорогову:

– Давай.

Опустившись рядом со мной на колени, она опять сжала меня в крепкие, как бочечные ободья, объятия. Спортсменка, что ли? Холодное железо притронулось сзади к моему запястью, поёрзало – путы упали.

Дверь захлопнулась. Звук мотора, скрип гравия под колесами – «судьи» уехали.

***

Почему я не кинулась на них, не попыталась выскочить наружу? Понимала, что это бессмысленно? Ослабела от страха? Наверно, и то, и другое. Не кинулась. Не попыталась. Развернула матерчатый свёрток. Рубаха. Белая, длинная, чуть не до полу, из плотного жёсткого полотна. На рассвете я облачусь в неё, вдену голову в петлю и умру. Они снимут мое тело, подогнут ноги, просунут голову внутрь ворота, завяжут половинками веревки сверху и снизу – вот и саван. Потащат наружу. Надо было еще ручки по бокам пришить, как на матрасах – тащить удобнее. А может, не потащат. Выроют яму здесь же, прямо в сарае, чтоб не светиться. Носорогов ногой столкнет белый мешок вниз, сверху полетят комья земли. Прощай, Ленка-Сапог.

А зачем мне ждать рассвета? Зачем играть по их сценарию. Сейчас я покончу с этим. Они придут утром, торжественные, как на молебен, а я, грязная, немытая, болтаюсь в петле с высунутым языком – дразню: «Не достали! Я ушла, смылась!»

Пусть на тот свет, но сама.

Да и поделом. Сколько на мне уже: Самойлов, Машка. Теперь Рустам. Кто следующий? Пока я жива, это не закончится. От меня одно зло. Пусть я умру, Господи!

Петля висела высоко, с земли мне не достать. Ведро! Я попила водички, зачерпнув ладошками, она оказалась чистой, очень холодной, колодезной. И выплеснула остальное. Поставила ведро под петлей. Влезла на него. Верёвка касалась моей макушки. Вот, суки, специально так высоко завязали. Смотри всю ночь на свою завтрашнюю смерть, готовься. Я вцепилась обеими руками в верёвку, потянула на себя, задрав подбородок и встав на цыпочки. Ведро качнулось и повалилось вбок. Я повисла, держась за верёвку – петля начала затягиваться. От страха я разжала ладони и рухнула, больно приложившись задницей о бок ведра.

Страх, боль… Угадайте, кто следующий в цепочке? Прояснение рассудка. Нижнее полушарие головного мозга сработало. Я передумала умирать. «Идиотка! – сказал рассудок. – Решила Друбич из «Десяти негритят» изображать? Та была идиоткой, не поинтересовалась, что за сволочь ей петельку приготовила, и ты такая же. А если б они тебе топор и плаху оставили, ты б себе голову оттяпала? Думай, дура безмозглая. Эти шуты гороховые тебе в руки дали что? Лестницу в небо они тебе дали. Вот и полезай!»

Я снова полезла на ведро. Просунула один рукав смертного савана в петлю, связала оба рукава покрепче, повисла – рубаха выдержала. Петля затянулась.

Вы на физре по канату лазали? Мы лазали.

Сидя на балке верхом, я неспешно распутывала узел, завязанный Носороговым. До рассвета далеко, успею, а верёвка мне пригодится. Про ценность верёвок я уже всё знаю. Курс выживальщика могу прочитать. По балке я доползла до крыши, пошла по брёвнышкам, выискивая в кровле слабое место.

Короче, я вылезла. Не ожидали?

Я сидела на ветхой крыше сарая. Надо мной висела огромная луна, рыжая и любопытная, как кошка. Она таращилась на меня кратерами глаз, кривила рот, то ли улыбалась, радуясь моему спасению, то ли усмехалась: «Ну-ну, Ленка, это ещё не финиш». Вокруг луны мухами роились звезды, тоже любопытничали. В лунном свете графика окружающего пейзажа была чёткой: зубчатая линия забора, неподвижные стебли бурьяна. Готическая чернота в серебряных ризах.

Я спустилась с той стороны, где окошко, забор и сорока. Пробралась через колючие будылья и, обойдя сарай, вышла на простор. Обернулась напоследок. Вот оно моё узилище. Рядом тёмной громадой старый дом – высокое крыльцо с навесом, мезонин с балкончиком, правда, дна у балкона нет. И яблони. Их стволы едва серебрятся. С некоторых пор я питаю к ним недоверие. Лучше уйти поскорей.

Усадебка была отгорожена от дороги лишь парой горизонтальных длинных жердей, прибитых к кривым столбикам. Я пролезла между ними и оказалась на грунтовке. По обеим сторонам пустота, ни заборов, ни домов. Типа, хуторок. Но собаки же лаяли? Значит, рядом должна быть деревня. Попылила: быстрей смыться из этого проклятущего места. Поворот и, пожалуйста, метрах в трёхстах, ну может, поболе, дома. Я угадала. Домов штук пять, окна не горят. Спят? Или нет никого: дачный поселок? Потом вижу, в одном окошке синеватый свет за занавеской: телик работает.

Я туда. Стучу в калитку. Без толку. Не слышат хозяева. Заборчик из тонких штакетин – перелезу. Собаки вроде нет, не гавкает.

Стукнула в окошко. Зашебаршилось внутри, тень проскользнула. Дверь скрипнула.

– Хто? – голос старческий, бесполый, не поймешь: баба или мужик говорит.

– Дед Пихто, – отвечаю, и в избу ввинчиваюсь, от меня не отвяжешься.

В прихожке или в сенях, мне, знаете ли, не до рассуждений, дедок – лампочка горит, теперь видно. Старый, ну не знаю, лет семьдесят пять, может и восемьдесят, опять же, мне не до… Тот возраст, когда уже мало что половую принадлежность выдаёт. Такой, самый обычный дедок: чуть ссутуленный, плешивый, плохо выбритый, ветошью пахнет, лицо морщенное, как печёное яблоко. Тьфу, провались, опять яблоки!

– Дед, – говорю, – у тебя телефон есть? Мне позвонить, срочно.

Тот хмыкнул и дулю мне в нос суёт. Ну, все ж учёные стали: насмотрелись про мошенников – дождись теперь от пенсионера помощи.

– Дедушка, меня Леной звать, – сбавляю обороты, – я не собираюсь у тебя телефон воровать, и деньги не сворую, и продавать тебе ничего не стану. Мне в полицию позвонить.

– Это зачем?

– Зачем? Тут у вас в деревне шпионское гнездо. Ты телевизор смотришь? Про терракты, что засланцы, натовские вскормыши, нам готовят, слыхал? Вот у вас там, на отшибе кто живет? – машу неопределённо рукой.

– Хто?

Я пока говорю, на деда надвигаюсь, мы с ним уже в комнату протанцевали, к телевизору поближе. А там, на экране, вечные новости, и как раз что-то взорвалось, уж не знаю, где: в Сирии, в Бейруте, на Украине…

– Вот! – в экран тычу. – Видите, что творят?!

– Што?

– Телефон давайте. Я на задании.

Дед из кармана портков телефон выцепил, мне подает:

– Звони-кось.

Набираю Байбаковский номер. Двух гудков не прошло, отвечает:

– Да!

Голос взвинченный.

– Глеб, это я, Лена, – и примолкла, сейчас, думаю, всех собак на меня спустит: ушла неизвестно куда и пропала, а он тут…

Ничуть не бывало. Спрашивает, вроде бы даже подуспоковшись:

– Ну и где ты?

Раз я звоню, значит жива, можно расслабиться. Нет уж, этой радости я тебе не доставлю.

– Меня похитил Носорогов. И с ним ещё какая-то профурсетка, мышь белая. На рассвете меня казнят через повешение.

На том конце хрюкнуло:

– И что, тебе дали право на последний звонок?

Он ещё шутки шутит. Вот тут я разозлилась. И заорала:

– Дурак ты, Байбаков! Мне Верка, Рустамова дочка, позвонила, у них там полный караул: отец в реанимации, его, между прочим, этот же гадёныш порезал, Мамлякат у него в больнице сидит, у мелкого температура, а девчонка одна дома. Я понеслась. А тут эти. По башке треснули и увезли куда-то…– торможу: «Правда, а куда? Я где?»