Все мои лица

Мне нравилось, что Глеб приходит с Машкой. На самом деле, мне нравилось, что он приходит. Но то, что не сам, не один, а с ней, с Африкой, меня успокаивало. Были у них некие «отношения» или нет, я не интересовалась, не мое дело. Да и у Машки где-то там, на стороне, оставался уже подзабытый мною Боромир Тятин. Может, они просто дружили в мою сторону, не знаю. Но как-то незаметно для себя, неосознанно, я включила Байбакова в круг своих «родственников». Правда, поняла я это вовсе не тогда. Позже. Намного позже.

Это зачисление в ближний круг никак особо не выражалось. Я не звонила ему. Даже номер его телефона забыла. Обзавелась новым айфончиком и не подумала вписать в контакты. И он не звонил, не спрашивал, как дела, и какие планы. Просто являлся иной раз в выходной вместе с Африкой. Если Машка приходила одна, про Глеба мы не говорили. Но мне казалось, что он незримо присутствует. Когда мы в две кисточки разрисовываем кухонную стену неоновыми градиентами, когда валимся на огромный квадратный матрас-мешок, набитый полистирольными шариками и, поставив на животы коробки с пиццей, отдыхаем, вяло переговариваемся с набитыми ртами, что неплохо бы и потолок оприходовать, а то чего он белый, скучища, Глеб как будто маячит за нашими спинами – его не видно, но он есть.

По-настоящему моим ремонтом занимался Рустам. Курировал. Прислал двух узбеков, коренастого длиннорукого сорокалетнего Эдика и совсем пацана, черноглазого, с нежным персиковым румянцем и тонкими девичьими руками Гошу. Они сделали главное: смонтировали мне новую кухню, восстановили утраты в ванной, в общем придали квартире жилой вид. И тут же по моей просьбе ободрали все стены в комнатах до самого кирпича. Представляете, над оконными проёмами были кирпичные арочки. Ни за что не заклею какими-то глупыми обоями такую красоту. Мы с Машкой генерировали дизайн-проекты со скоростью пескоструйной машины. И тут же их отбраковывали. Но так или иначе, ремонт продвигался.

Ну что еще добавить к картине счастья? Экзамены я сдала. Ну, средненько, конечно, никакой гениальности во мне не проснулось. Подала документы в экономический техникум и предалась блаженному летнему ничегонеделанью.

Африка собралась замуж. За своего Боромира. За Борьку Тятина. У них всё по-серьёзному: вместе сессию сдавали, вместе после экзаменов по городу гуляли – разговаривали, планировали совместную жизнь. Машка говорит, скоро Борька её потащит с родителями знакомиться. Вот вернутся Тятины-старшие из круиза, и будет торжественное представление её ко двору. Мандражит: вдруг не понравится папаше с мамашей. Я ей говорю; «Ну как ты можешь не понравиться?! Ты же умница-красавица. Где ещё твой Борька такое редкое сочетание найдет. Да они молиться на тебя будут». Но она всё равно переживает, как сложится. Борькины родители где-то в деревне живут. Отец – фермер. Не бедный, раз может свою жену по Средиземному морю на корабле выкатывать. А она, жена, в смысле, Галадриэль бывшая, считает себя писательницей, сочиняет фанфики про эльфов и прочих всяких. Подхватила знамя, выпавшее из рук Толкина.

– Вдруг, она решит, что я не подхожу, недостаточно начитанная. Я, знаешь, специально всего «Властелина колец» прочитала, чтобы было, о чём с ней разговаривать, – Машку больше беспокоит мамашино мнение.

– Брось, Африка, не бери в голову. Поженитесь вы с Борькой, и всё у вас будет хорошо.

Я хотела, чтобы все вокруг ходили счастливыми. Лето было самым лучшим в моей жизни. Светило солнце, моросили дожди, иной раз ворчала гроза.

Но однажды гроза грохнула прямо над моей головой. И это было совсем не смешно.

Глава 10

Воспитанник детского дома обязан: …уходя по каким-либо делам всегда спрашивать разрешения педагогов, обязательно сообщать: куда уходит, когда предполагает вернуться.... (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Ты врёшь, Ленка-Сапог. То лето не было ни лучшим, ни сколько-нибудь хорошим. Ты просто пытаешься убедить себя. Обмануть. Весь июнь ты зубрила. От экзамена к экзамену зубрила ненавистные, основательно забытые школьные предметы. Днями зубрила. Да и за полночь засиживалась. Машка пожимала плечами: «Сколько можно? Ты ж не высыпаешься. Бросай. Ляг поспи, и всё пройдет». Ты махала рукой: «После отосплюсь». Даже ей, своей лучшей подруге, не хотела говорить, почему по ночам сидишь над учебником. Ты же просто не могла спать. Ты боялась.

Ты права, та, вторая я, что прячется внутри моей черепушки между лбом и затылком. Некрасивая девчонка – бледное личико, меленькие мышиные черты, соломенные волосики падают на бесцветные бровки. Такой ты была с детства, такой и осталась, что бы не показывали зеркала. Ты права. Себе я ещё могу врать. А тебе нет. Ты знаешь всё. Знаешь, почему я не сплю. Знаешь, кто приходит по ночам. Знаешь, кем становлюсь, когда закрываю глаза.

Это началось не сразу. Может, меня держали ещё не выветрившиеся лекарства, может радость от, казалось, невозможного обретения живой Африки, может, суета с учебой и ремонтом квартиры. Но жизнь устаканивалась, входила в какие-то рамки, дни становились ровными и размеренными. И тогда очнулась ночь.

Она пришла мокрой собакой, пахнущей палыми листьями. Палыми, палёными, дымными. Ткнулась холодным носом в руку: «Пусти!» Я не хотела пускать. Но она проникла, просочилась, улеглась на самом краешке бокового зрения: «Не видишь меня? Ну-ну… Притворяйся. Ты знаешь, я здесь». Она подходила всё ближе. Укладывалась рядом, прижималась, дышала в ухо: «Помнишь меня? По-о-омн-и-и-ш-ш-шь…»

Я закрывала глаза, и тут же оказывалась в подвале кукольного дома. Плясала голой испуганной Саломеей вокруг стола, погибала и мстила, получала свой приз – голову на подушке. Голова улыбалась, прищурив свинцовые глаза: «Убежать от меня нельзя». Губы изгибались жирными дождевыми червями, норовили сползти с лица на мои, державшие подушку руки, спутать мои пальцы осклизлыми упругими шнурами. Спутать, оплести меня всю, спеленать шевелящимся коконом добраться до шеи, задушить. Шипели: «Убеж-ж-жать нельз-з-зя…»

Я орала и просыпалась. Вставала, пила воду, совала за щеку таблетку тенотена, снова ложилась.

Парк, клёны стряхивают капли с рыжих ладоней. Кап-кап на деревянную подгнившую доску качелей: «Садись, покачаю». Сажусь, размокшая доска проседает, расползается, превращается в зыбкое болото. Затягивает всё глубже – по пояс, по грудь. Ещё немного, и разбухшее причмокивающее нечто дотянется до моей шеи, задушит. Дёргаюсь, кручусь, пытаюсь выпростаться. Протянутые руки. Хватаюсь за них, как за ветки. Сильные ладони тянут меня из трясины. Над ухом хохоток: «Ку-ку, детка». Суматошно вскидываю глаза – то же лицо, губы змеятся, холодный металл взгляда давит тяжестью: «Эвелина, не уйдешь!»

Снова просыпалась, мокрая от липкого пота, с подскочившим в горло сердцем, с последней, вырвавшейся из кошмара мыслью: «Я Лена! Лена! Лена! Не Эвелина!» Если там, в вязкой субстанции сна, чудовище, выросшее из Олега, перестанет считать меня Эвелиной, оно уберётся, оставит меня в покое. Но разве мы можем управлять своими снами? Это они управляют нами. Правят. Превращают, во что захотят.

«Что с тобой?» – спрашивают внимательные глаза Байбакова. Они щупают моё лицо, запавшие щёки, серые тени у висков.

– Лена, ты вообще, как? Заболела, что ли?

– Ерунда, просто не выспалась. Давай, Глеб, чаю попьем, – мой голос сухой и ломкий, как корочки мандарина, что я крошу в чайник.

Острый мандариновый дух впивается в мозг, крючком невидимой удочки выдёргивает меня с кухни, швыряет в подвал. Горят чёрные свечи, за плечом встает чудовище.

Чайник падает на пол.

– Лена, что с тобой?

Ничего, Байбаков, ничего. Я справлюсь.

***

Машка идет представляться родителям жениха. Мы роемся в моём шкафу, ищем самое красивое платье. Хорошо, что размер у нас один. Перемерена уже бо̀льшая половина тряпок, но выбор ещё не сделан.

– Представляешь, там у них чего только нет, – тараторит Африка, – и коровы, и козы. Они всякие йогурты-кефиры бадяжат, и сыр делают и…