Все мои лица

Но Машкин рассказ поверг меня в сомненья. В очередной раз. Они, эти гады, что затолкали нас в фургон, не дострелили ее. Мужик швырнул беспамятную Африку лицом в кювет. Она упала, кудри ореолом раскинулись по снегу. Волосы её и спасли. В темноте убийца промахнулся, пуля только скользнула по макушке, взрезая кожу, черепушку не пробила. Машка отделалась контузией. Пришла в себя, выползла на дорогу. Тут ей повезло. Она, вообще, везучая, Африка моя родная. Охотники в город возвращались. Полный джип суровых мужиков с ружьями. Фары высветили что-то на обочине. Что-то? Кого-то? На одном месте на четвереньках топчется, падает, под брюхом темное пятно натекает. Зверь? Подранок? Остановились, а это девка. Девчонка, в кровище перемазанная. Вот вам и подранок. Криминал на большой дороге. Отвезли в больницу. А утром, как Машка глаза разлепила, обнаружила рядом парня на табуреточке, полицейского, что за показаниями явился. Того самого, что прямо сейчас молча маячил за Машкиным плечом в моей психпалате. Байбаков его фамилия. Глеб Байбаков, следователь убойного отдела. Ну ладно, нет таких отделов, это всё киношники придумали. Звучит убедительно, стильно. Нет, так нет. Из уголовного розыска. Это-то есть? Ну вот.

Наслушался Байбаков Машкиных рассказов про кукольный дом, про меня, идиотку с чужим лицом, про хирурга-извращенца, только головой покрутил – ясен пень, спятила девка, получила пулей по кумполу и рехнулась. Но потом сопоставил то и это: лечёбу мою в косметической клинике, заявление о моем исчезновении, Броненосцем подписанное, Сиротино, где я предавалась любви своей выдуманной, Парушино, куда привез меня фургончик с провисшей крышей… Ну и стрелял же кто-то Машке в голову, не сама же она посреди дороги застрелилась из пальца… Сопоставил и решил не мешкать. И поскакал отряд на врага. Тот дьявол, что выскочил передо мной, был омоновцем при полной амуниции. В общем, повязали всех, кого поймали. Охранников, медпапаш и прочую обслугу – под арест, кукол – по домам, меня – в дурку, хозяина всей этой богадельни – в морг.

А теперь, раз я, вроде, вернулась в реальность, можно меня выписывать и забирать домой. «Приходите в понедельник и забирайте, мы анамнез с эпикризом подготовим» – врачиха сияла, я, оказывается, залежалась, пора и честь знать.

Постойте! Как домой?! Разве мент Байбаков пришел не за тем, чтоб арестовать меня? Я прямо так и брякнула:

– Вы меня в тюрьму потащите?

А он мне:

– За что? Да, следствие установило, вы последней, – он запнулся, закашлялся, продолжил сипло, – общались с этим… – опять кашлянул в кулак, – с Олегом Викторовичем Самойловым. Но смерть наступила в результате общей инток… – еще кашель, – передоз, короче, у парня приключился. Экспертиза установила.

Передоз. Значит, это не я. Ну в смысле, я не задушила его подушкой. Он сам умер. Наглотался наркоты и умер. Я не убийца. А кто ее подсыпал? А я знаю, что я там сыпала? Что он мне скармливал, то и насыпа̀ла. Он мне, я ему. Вернула, можно считать. Так что не убийца. Можно жить дальше. Спасибо тебе, Байбаков. Будь здоров, не кашляй!

***

В понедельник я с утра ждала. Врачиха принесла кучу макулатуры, выписка из дурки – мероприятие бумагозатратное. С набитым прозрачным файликом в руках я сидела на коечке и смотрела на дверь палаты. Как собака. Рыженькая такая, из кино, Хатико. Она умела ждать. Больше ничего, кроме этого, не умела. Только ждать. Того, кто не мог вернуться. Мне повезло больше, чем собачке. Машка сумела вернуться ко мне.

Одна уйти я не могла. Не в чем. Сюда-то меня привезли голой. Кроме больничной ночнушки и халатика у меня ничего не было. И в них не уйдешь, чужое. Только Машка, в который уже раз, могла меня отсюда вызволить. Сейчас придёт, притащит мне шмотки, и пойдем мы с ней прочь. Пойдем, не оглядываясь. И забудем и про психушку, и про кукольный дом. Мы молодые, мы умеем забывать.

Африка не пришла. Вместо неё на пороге с объемистым баулом нарисовался давешний Байбаков.

– А Машка?

– У нее практика важная, её не отпустили. Я вот вещи принес. И домой вас отвезу. – он поставил сумку на хлипкий стульчик. – Одевайтесь, я в коридоре подожду.

В сумке мои старые, еще детдомовские шмотки, паспорт, ключ, еще один ключ от моей квартиры – Африка не поленилась метнуться к директрисе, собрала мне передачу.

Байбаков ушел в коридор. И там сразу раздалось гнусаво на распев: «Маладо-о-ой челаве-е-ек… Мущи-и-ина-а-а…» Лизка, развратная старая дева, похожая на усохший гороховый стручок, выпросталась из палаты. У Лизки нюх на мужиков. Стоит только объявиться санитару из мужского отделения, или какой интерн забредёт, заблудившись, она тут как тут. Крутится вокруг, трётся, слюни пускает. Пока сюда не попала, даже не подозревала, что бывают девственницы-нимфоманки. Кого только не бывает. Психи очень разнообразны. Я со своими, как их, сейчас в бумажечки гляну, «кататоническим синдромом» и вот еще: «посттра…», не разобрать куринолапчатый почерк, «бла-ла-а расстройством», здесь третьеразрядная дурочка. До высот шизы или аутизма не дотягиваю. А до Лизки и подавно.

В машину Байбакова я на заднее сиденье забралась. Пристегнулась и глаза закрыла. Вроде как устала. Ну не могу я в легковушках! Фобия у меня. Потряхивает, дыхание учащается, виски ломит. Дотерплю, не расстраивать же парня. Он вон, приехал, везёт меня, хоть и не его это дело. Он, кстати, ничего, симпатичный. Нет, я мимо. Хватит с меня сексуальных удовольствий. Налопалась до отвала. Поищу других развлечений. Но Глеб, правда, симпатичный. Не особо высокий, чуть повыше меня. Лет тридцать, наверно, я возраст определять не очень. Лицо у него, как бы это сказать, детское что ли. Мальчишеское. Щёки круглые, улыбается – ямочки. Глаза карие, тёмные. В палате свет приглушённый был, и глаза казались фиолетовыми. Странный такой цвет. Волнующий. Не бывает таких глаз. Обман зрения. Но всё равно, красиво. Нет, другое слово, затягивающе. Будто человек с другого края смотрит, из другой реальности, из вечности. Вот такие «вечные» глаза и мальчишеская улыбка, один зуб с крохотной щербинкой. Диссонанс. Будто Будда притворяется ребёнком. Или вырастает внутри ребёнка.

Что-то я путанно изъясняюсь. Понравился он мне, вот и всё. Но если б он хоть руку ко мне протянул, хоть взглянул бы как-нибудь эдак, хоть что-нибудь в нём я бы приняла за желание, закрылась бы сразу. Намертво. Больше я к себе никого не подпущу. Ни к телу, ни к душе.

Подкатили к моему дому, въехали во двор.

– Спасибо. Я пойду.

– Проводить?

– Да ну. Сама справлюсь, – сжимаю в кулаке ключ.

Вылезаю, тащу за собой баул, иду к двери. Дверь не заперта, створка чуть отошла. Я попятилась. Страх холодным потом потек по спине. Кто там за дверью? В траченном психозом разуме сразу всплыл он – бешеные глаза над синим бокалом. Когти скребут по стеклу. Готовы рвать мое тело. Не умер. Живой. Поджидает добычу в засаде. Поджидает меня.

– Лена? – Байбаков окликнул меня.

Хорошо, что не уехал. Я повернулась к машине. Наверно, лицо у меня было дикое. Он выскочил:

– Что?

– Там открыто, – шепчу, прижимая кулак с ключом к груди, голоса не хватает, – открыто… Там кто-то есть. Там он.

Задвигает меня за спину. Откуда-то из-под мышки вытаскивает пистолет. Настоящий. Открывает дверь. Исчезает за ней.

Тихо. Корпускулы времени сливаются в секунды, в минуты, в вечность. Соляным столбом я застыла в своем дворе. На века. Дверь – чёрный вертикальный провал в неизвестность, в ужас. Там вовсе не мой дом. А что? Чёрная дыра. Она засосала Байбакова. Она засосет и меня. Надо бежать. Но я застыла.

Вышел Глеб. Пистолета в его руке не было.

– Лена, – он разводит руками, – вас обокрали.

«Фу-у-у», – ужас облачком вылетает из моего рта. Меня обокрали. Нормальные живые люди. Не мёртвое чудовище. Пришли и взяли, что хотели. Не ждали меня, не подкарауливали.

Байбаков с удивлением смотрит на меня, я улыбаюсь. Тут к нам подруливает Клавдия Тихоновна, соседка по двору. Она живет в трёхэтажке за детской площадкой. И выгуливает на этой площадке свою болонку, визгливого и злобного хорька, пардон, кобелька Мишеньку. И ругается с мамашками, которым почему-то не нравится собака, писающая в песочницу. Клавдия ещё та старушка. Короткий седой ежик, джинсы и красные сапоги на каблуке, тыльные стороны ладоней покрыты замысловатыми узорами темно-коричневого цвета. Уверяет, что татушки ей сделали в тибетском ашраме, куда её носило по молодости. Клавдия знает всех во дворе. И меня, естественно. Сейчас она тянет Мишеньку за собой, ей очень интересно, с кем это я приехала. А Мишеньке не интересно, он не хочет отходить от кустов, он еще не всё прочитал на собачьей доске объявлений. Он хрипит, повиснув на поводке. Но в весовой категории Мишенька здорово проигрывает хозяйке, и подъезжает к нашим ногам, лёжа на боку.