Все мои лица

Правда, очень скоро, подопечных у Верки убавилось.

Я попалась.

Мы с Африкой попались.

Хищник, идущий за мной по пятам, был хитрее нас, двух глупых гусынь. Выследил.

Машка забежала за мной, когда я закрывала свою лавочку. Мы и десяти метров не прошли, как рядом тормознул какой-то фургончик. Дверь на боку отъехала, выскочили два амбала в балаклавах и бодренько затолкали нас в кузов, отобрав сумки. Мы и вякнуть не успели, как оказались в железном коробе, в темноте. Машина тронулась. Конечно, мы орали, долбили ногами в стены, вдруг кто услышит, догадается, что тут что-то неладно, в полицию звякнет. Но даже если и так, сколько это займет времени? А нас уже везут куда-то. Куда? В кукольный заповедник, куда ещё. В этом я была уверена.

Фургон остановился. Дверь отъехала. Мы с Африкой вцепились друг в друга. Но мужики с чёрными масками вместо лиц, растащили нас в стороны. Один держал меня, второй поволок Машку наружу. Она верещала и выворачивалась. Он ударил её два раза, и Машка обмякла у него на руках. Оттащив её с обочины, швырнул в кювет. Она упала лицом вниз, а этот вытащил пистолет с длинным дулом и выстрелил.

Выстрелил ей в голову.

Они убили Африку! Мою Африку! Я заревела взбешённой медведицей. Откуда силы взялись, не знаю, но я оттолкнула державшего меня мужика и выпрыгнула из машины. Кто-то обхватил меня сзади. В шею клюнуло жало.

Мир перевернулся и потух.

Глава 8

Воспитанникам детского дома запрещается: …приносить и использовать взрывчатые и огнеопасные вещества, горючие жидкости, пиротехнические изделия, сигареты, спиртные напитки, наркотики, одурманивающие средства, а также ядовитые, и токсичные вещества… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Чёрт, чёрт, чёрт, сколько можно?! Скоростное выныривание из мрака небытия – декомпрессия сознания. Цветок счастья от обретения себя в мире мгновенно обугливается, сгорая в вернувшейся памяти, рассыпается чёрным пеплом ужаса. Африка мертва. А я… Я снова в кукольной коробке. Тошнит— вкололи гадость какую-то – скоро в наркоманку превращусь. Доползаю до туалета, пью холодную воду из крана. Плеснуть в лицо. Глянуть в зеркало. Это я? Безумные глаза и красный ежик волос. Красный! Я – Понедельник! В животе скручивается моток колючей проволоки, режет внутренности, выталкивает желудок в горло. Меня рвёт в раковину. Желчью, сгустками горечи. Комьями ужаса. Пот скатывается по загривку, текут слезы и сопли. Меня рвёт пустотой, обжигающим холодом космоса, в котором я навсегда одна. Спазмы отдаются в затылок, там непрерывно ахают взрывы. Вспыхивают сверхновые.

Проблевавшись, сую голову под душ, горячая струя усмиряет боль под черепушкой, умиротворяет. Смиряет.

Надо оглядеться. Подхожу к окну. Да, это та же комната, в которой я была раньше. Можно бы сказать короче: моя. Но даже мысленно не хочу называть её своей. Под окном та же дорожка от ворот к кухне. Темно. По-моему, предрассветное утро. Небо тёмное, гранитное, но край над вздыбленными черными кронами уже золотится. Ручки на оконной раме нет. Рама глухая. Не открывается. Выхожу в коридор, спускаюсь по лестнице. Входная дверь заперта. Ни ручки, ни замочной скважины, магнитный замок, значит. Не расковыряешь. Клетка заперта.

Возвращаюсь наверх, подхожу к окну. Желтая полоска на небе сузилась, подпустила марганцовочной розовости, подсветила тяжёлое брюхо сплошной тучи. Не утро, я опять ошиблась. Закат.

Воздух колеблется – кто-то открыл дверь. Смотрю через плечо – здоровый бугай в белом, костюмчик наподобие медсестринского, в руках синее платье. Знакомое. Аккуратно опускает его на коечку.

– Одевайся.

Выходит.

Начинается понедельник. Сразу. Не дав мне никакой передышки, возможности подумать, придумать… Да что тут придумаешь. Опустив бессильные руки, стою у окна.

Опять открывается дверь. Давешний медбрат или, скорее, медпапаша в проеме:

– Сама оденешься? Или помочь?

Камера где-то прячется, подсматривает?

– Сама…

Дверь закрывается.

Я надеваю синее платье. Синий отныне для меня цвет безнадёжности. Ненавижу синий.

В подвале я одна. Пока одна. Всё, как и в прошлый раз – кровать, ширма, за ней накрытый стол. Только булочками не пахнет. Пахнет терпко и тепло – такой низкий пыльный дух: дерева, сухой травы, может быть, старой кожи, сквозь который пробиваются острые, мандариновые, что ли, или лимонные ноты. Ассоциация с востоком, со сказками Тысячи и одной ночи. Сейчас будет тебе, Ленка-Сапог, и тысяче первая, и тысяче вторая. Роюсь взглядом на столе – ищу нож, вилку, бутылку, хоть какое-то оружие. Только две тарелки, накрытые все теми же серебристыми крышками, два бокала, синий и красный, и свечи, черные. Это от них идет запах. Не удивлюсь, если там не простой ароматизатор, а опять-таки какая-нибудь наркотическая смесь.

Его появление я пропустила, слишком увлечённо разглядывала стол. Он возник за моим плечом сразу, из ниоткуда. Бросил:

– Садись, – и сел сам на ту сторону, что отмечена синим бокалом.

Мне достался красный.

– Пей! – поднял свой и залпом вылил в рот содержимое.

Надо ли говорить, что пить я не стала. Смахнула бокал на пол. И схватив металлическую крышку с тарелки, швырнула в голову этому гаду.

Уклонился. Вскочил. Прыгнул ко мне тигром. Вцепился в платье – затрещал шёлк, лопнул. Я выскользнула из тряпочной шелухи. Заметалась, голая, по бетонной коробке. Рык. Грохот рухнувшей ширмы. Кровавые дорожки на его коже от моих ногтей. Плётка в его руках. Удары по моей спине, по бокам. Хлёстко. Но боли не чувствую, мечусь вкруг стола – швыряю, всё что под руку подвернется, в своего преследователя. Сдёрнуть скатерть, швырнуть. Ткань загорается от упавшей свечи. Горящая, накрывает его с головой. Но лишь на мгновенье. Выныривает из неё, воя диким зверем. Прыгает мне на спину, сбивает с ног. Топчет. Тычет кулаками, куда попало. Но только не в лицо. В грудь, в живот. Но не в лицо. Бережёт, сволочь, своё творенье. А мне выбирать нечего – царапаюсь, кусаюсь, бью кулаком по губам. Раскровянить, истерзать! В мозгу гудит, как ветер в печной трубе: «У-у-би-и-ить!»

Но сил недостаточно. Его пальцы на моем горле. Нечем дышать. Кулаки разжимаются – беспорядочно, крыльями бабочки, мелькают ладони. Тащит меня к кровати. Руки мои прикованы к изголовью. Отбиваюсь ногами. В живот – ага, попала, согнулся, зашипел. Падает всем телом на меня. Вот и ноги мои скованны. Могу только выгибаться, плеваться и кричать. Материться. Поливать его самой грязной бранью. Ох, как я, оказывается, могу ругаться!

Но ором ни обуха, ни плети не перешибить.

Он прыгает на моё тело, взбивает его кулаками, как перину. Насилует меня. Жёстко. Боль, впившись в пах, начавшись между моих избитых ног, пронзает зазубренным лезвием, норовит развалить моё тело пополам. Локоть, упертый в моё горло. Перекошенное лицо прямо перед глазами, розоватая слюна, капающая с разбитых губ, хрип: «Сбежать от меня нельзя, Эвелина… Нельзя… Я накажу тебя…»

Теперь я знала о сексе всё. Прошла полный курс. Любовь – нежность, совместное парение в теплом небе. Похоть – жажда подмять, покорить, выпить до дна. Насилие – боль, страх, отвращение, вынужденная покорность. У меня офигенный учитель.

Свернуться клубком под одеялом. Баюкать избитое тело. Каждая жилка, каждая клеточка стонала от боли, плакала и молила: «Забыться! Не чувствовать ничего!» Вот что такое стать Понедельником. Сколько понедельников я выдержу прежде, чем привяжу к шее колготки? За неделю заживут синяки и ссадины, зарубцуются порезы души. И снова на меня обрушится кошмар. Ждать и терпеть, жить от кошмара до кошмара. Ходить в столовку, смотреть в окно. На сколько меня хватит?

Провалявшись весь день, к вечеру я все-таки поднялась. Поползла в душ, села на пол под теплыми струями.

***

Вернувшись в комнату, сразу увидела его. Оно лежало на кровати. Синее платье. Нетронутое. Синий шёлк шептал: «Шутиш-ш-шь? Каж-ж-ждый день – понедельник. Вс-с-сегда. Навс-с-сегда».