Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Первый вопрос, который у нас возникает при работе с этой записью в дипломатическом дневнике Корба: удалось ли секретарю имперского посольства наблюдать эту необычную сцену встречи царя и его подданных в подмосковном селе Преображенском 26 августа 1698 г. собственными глазами?

На этот важный вопрос мы можем дать однозначный отрицательный ответ. Хорошо известно по различным источникам (в том числе и по российским официальным документам Посольского приказа), что царь принял имперских послов лишь 3 сентября 1698 г.9 По дипломатическим обычаям посол и его сотрудники не могли появляться в присутствии царя до приемной аудиенции10.

Но мог ли Корб приехать в царскую резиденцию в Преображенское утром 26 августа 1698 г. и оказаться на приеме у Петра как бы неофициально? Я исключаю и такую возможность. Если бы это было так, его описание вряд ли содержало бы некоторые неточности. Так, по российским источникам достоверно известно, что патриарх Адриан был в те дни тяжело болен, и 26 августа 1698 г. он не присутствовал на царском приеме в Преображенском. Первая встреча патриарха с царем после возвращения последнего из заграничного путешествия состоялась лишь несколько дней спустя, 31 августа. Причем это не Адриан приехал к Петру, а, наоборот, государь навестил патриарха в его резиденции (к этому сюжету мы еще вернемся). Если бы Корбу удалось побывать на этом приеме, он бы, конечно, не написал, что Петр отправился в Преображенское, чтобы предаться отдыху «в кирпичном доме» – «in lateritia domo»11 (в переводе Малеина – черепичном). По описанию Корба видно, что ему как будто не хватает деталей о Ново-Преображенском дворце, а значит, он еще не успел увидеть царскую резиденцию.

Но в то же время нельзя полностью отвергнуть сообщение Корба как совершенно недостоверное: оно хоть и не лишено некоторых неточностей, все-таки не противоречит другим источникам («походному журналу» Петра I, дневнику П. Гордона, письмам в Женеву П. Лефорта) в иных деталях: царь действительно вернулся в Москву инкогнито вечером 25 августа, сразу поехал в Немецкую слободу, где посетил несколько домов, а потом отправился ночевать в Преображенское. Поэтому у нас нет достаточных оснований не доверять и его описанию царского приема в Преображенском, в том числе царской выходки с брадобритием. Однако мы должны помнить, что Корб не наблюдал эту сцену лично, а узнал о ней из рассказов своих информаторов, среди которых, несомненно, были непосредственные свидетели и участники этой сцены. Безусловно, прав М. М. Богословский, который считал, что те сведения, которые Корб заносил в свой дневник до аудиенции с царем (то есть до 3 сентября 1698 г.), «основывались на разговорах и слухах»12. «Неожиданная выходка [царя в Преображенском], очевидно, произвела сильное впечатление на современников, почему и стала тотчас же известной иностранному посольству, была отмечена Корбом в его дневнике»13.

Разумеется, от этого обстоятельства описание Корба не делается менее интересным, меняется лишь наша оптика. Мы должны воспринимать сообщение Корба не как фотографическое отображение этого события, а как «толкование толкований»14, то есть как очень сложный текст, в котором оказались запечатлены разные голоса.

Важно отметить следующую особенность данного текста: Корб не удовлетворяется голой констатацией факта, но стремится постичь смысл происходящего, основываясь на информации, полученной от знающих людей. Но при этом он не скрыл некоторые шероховатости, не привел полученные от разных собеседников оценки к единому знаменателю, отчего описание получилось несколько противоречивым. Попробуем выделить в сообщении Корба несовпадающие линии интерпретации, а затем восстановить стоящие за ними смыслы. Для этого нам потребуется привлечь некоторые другие тексты, которые хоть и не были неизвестны Корбу, но хорошо знакомы его русским информаторам, составляя жизненный мир «московитов» второй половины XVII столетия.

4. «Ненависть от обиды»

Среди сочинений Максима Грека, одного из самых авторитетных и читаемых авторов Московской Руси, имеется послание царю Ивану Грозному «о еже не брити брады». В нем, между прочим, рассказывается поучительная история о том, как некие люди играючи отрезали бороду у одного козла, «добробородна зело». Оставшись без своей красивой бороды, несчастное животное, «не стерпев сицевы досады», покончило с собой, «бия без милости главу свою к земли». «Уразумеем, коль честнó и любезно есть бородное украшение и безсловесному животну!»1 – восклицает Максим Грек.

Эта история, вне всяких сомнений, вызывала сильные эмоции у московской читательской аудитории. Покушение на растительность на голове, а тем более насильственное лишение бороды, было в числе наиболее оскорбительных деяний в Московском государстве. Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что это было самым оскорбительным действием, которое можно было вообще совершить в отношении мужчины.

В ноябре 1691 г. во время пирушки в доме вологодского помещика Романа Козьмина сына Панова в деревне Хорошево два вологодских сына боярских, Иван Михайлов сын Мишевский и Стефан Константинов сын Брянчанинов, оскорбили холопа Емельку Карпова: они ему «насилством и наругателством бороду и ус остригли и на голове круг выстригли, по намерению, как попов ставят, а он, Емелька, им стричься не давался, и они его били и увечили». Почему этот холоп оказался в компании вологодских помещиков и за что они над ним так надругались – мстили за что-то, пытались проучить или просто так грубо пошутили, выпив лишнего, – мы не знаем. Известно, однако, что эта выходка послужила причиной серьезного судебного разбирательства, инициированного господином обиженного холопа, тоже вологодским помещиком Василием Яковлевым сыном Монастыревым. Последний подал челобитье архиепископу Вологодскому и Белозерскому Гавриилу, имевшему власть судить в духовных делах. Архиепископ, осмотрев Емельку и убедившись в том, что у него действительно была «борода и ус острижена, а на голове на тимени выстрежена», распорядился виновных в таком «великом духовном деле» срочно арестовать. На этом дело и заканчивается, что может указывать на примирение сторон на каких-то приемлемых условиях: надо думать, что честь обиженного холопа и его господина была восстановлена2.

Но одно дело – борода холопа какого-то вологодского помещика и совсем другое – борода боярина. В конце января 1692 г. в Москве разразился страшный скандал, который попал даже на страницы дипломатических донесений. На одной пирушке боярин князь Борис Алексеевич Голицын подговорил стольника Дмитрия Федоровича Мертваго в шутку дернуть за волосы стольника князя Бориса Федоровича Долгорукова (младшего брата знаменитого полководца Я. Ф. Долгорукова). Последний в ярости вонзил в шутника вилку, едва его не убив. На разбирательстве, которое происходило «в хоромах великого государя», братья Яков и Григорий Долгоруковы оскорбляли Б. А. Голицына, и между делом кто-то из них сгоряча сказал: «Чем брата нашего за волосы драть, ты бы отца своего за бороду потаскал!» Эти слова послужили началом судебного дела о бесчестье, хотя в данном случае речь шла не о реальном, а лишь о словесном покушении на бороду отца Б. А. Голицына – боярина Алексея Андреевича Голицына. Долгоруковы эту тяжбу проиграли и должны были заплатить за бесчестье двух бояр – А.А. и Б. А. Голицыных колоссальную сумму – 3180 рублей3.

Я намеренно выбрал два случая, происшедших приблизительно в одно время, но на разных полюсах (как социальных, так и географических) Московского царства, чтобы показать, что речь идет о представлениях, объединявших большинство людей данного культурного ареала. Думаю, можно поставить вопрос о том, не попадаем ли здесь в сферу истории ментальности, которая, по словам Жака Ле Гоффа, стремится выявить то общее, что имеют между собой «Цезарь и последний из его легионеров, св. Людовик и крестьянин, вспахивавший его владения, Христофор Колумб и матрос с его каравеллы»4. Если в Московской Руси были такие воззрения, которые объединяли московских бояр и холопов провинциальных дворян, то представления о сопряженности мужской чести с растительностью на голове находились в их числе. Оскорбительные действия в отношении бороды лишали мужчину чести. А лишенный чести мужчина не заслуживал уважения со стороны других членов общества, он мог подвергаться различным насмешкам, его жизнь становилась невыносимой. Не случайно в описанных выше случаях оскорбительные действия в отношении волос на голове и лице были сопряжены с судебными тяжбами, призванными восстановить мужскую честь5.

9

См.: Памятники дипломатических сношений. Т. 9. Стб. 791; Бантыш-Каменский Н. Н. Обзор внешних сношений России (до 1800 г.). Ч. 1 (Австрия, Англия, Венгрия, Голландия, Дания, Испания). М., 1894. С. 39; Богословский М. М. Петр I: Материалы для биографии. Т. 3. С. 16–18.

10

См.: Богословский М. М. Петр I: Материалы для биографии. Т. 3. С. 18.

11

См.: Korb J. G. Diarum itineris in Moscoviam perillustris as magnifici Domini Ignatii Crictofori hobilis domini de Guarient et Rail Sacri Romani Imperii regni Hungariae equitis, sacrae Caesareae majestatis consiliarii Aulico-Belici ab augustissimo invistissimo Romanorum imperatore Leopoldo I ad serenissimum ac potentissimum tzarum magnum Moscoviae ducem Petrum Alexiowicium a

12

См.: Богословский М. М. Петр I: Материалы для биографии. Т. 3. С. 18.

13

Там же. С. 8.

14

См.: Гирц К. «Насыщенное описание». С. 16. В этом смысле приведенный кусочек из дневника Корба чем-то напоминает знаменитый фрагмент из полевого дневника Клиффорда Гирца 1968 г. с описанием случая, происшедшего в горах Марокко в 1912 г. с одним еврейским купцом: в одном повествовании оказались «сцементированы» действия персонажей, обусловленные совершенно разными культурными контекстами. См.: Там же. С. 14–15.

1

«Послание к самодержавному царю Ивану Васильевичу о еже не брити брады» фигурирует в реестре сочинений Максима Грека А. И. Иванова (см.: Иванов А. И. Литературное наследие Максима Грека. Характеристика, атрибуция, библиография. М., 1969. № 313. С. 184–185), хотя в литературе высказывались сомнения в том, что этот текст действительно принадлежит авторству ученого грека. См., например: [Филарет (Гумилевский).] Максим Грек // Москвитянин. 1842. Ч. VI. № 11. С. 80–81. Как бы то ни было, для нас важно то, что российские читатели XVII в. совершенно определенно связывали этот текст с личностью Максима Грека. Послание «о еже не брити брады» сохранилось в некоторых сборниках сочинений Максима Грека XVII–XVIII вв. (см., например: ОР РГБ. Ф. 304 [Главное собрание рукописей библиотеки Троице-Сергиевой Лавры]. I. № 200. Л. 355 – 356 об.; № 201. Л. 583–585; Ф. 722 [Собрание единичных поступлений рукописных книг древней традиции, начиная с поступлений 1976 г.]. № 254. Л. 63 об. – 66 об.; РНБ. F.I.425. Л. 464–467 и др.), а также в различных сборниках, содержащих подборки текстов против брадобрития, в которых это сочинение приписывается Максиму Греку. См., например: ОР ГИМ. Син. 596. Л. 56–59; ОР РГБ. Ф. 247 [Рогожское кладбище]. № 586. Л. 200 об. – 204; ОР РНБ. Соф. 1428. Л. 534 об. – 537 об. Послание Максима Грека «о еже не брити брады» трижды издавалось по различным спискам. См.: Есипов Г. В. Раскольничьи дела XVIII века. Т. 2. Приложения. С. 59–63; Жмакин В. И. Митрополит Даниил и его сочинения. М., 1881. Отдел приложений. С. 81–84; Щеглова С. А. К истории изучения сочинений преп. Максима Грека. Варшава, 1911. С. 10–13. Здесь и далее я цитирую это сочинение по списку конца XVII в. из Синодального собрания ГИМ, который, скорее всего, использовался книжниками патриаршего круга для подготовки Окружного послания патриарха Адриана против брадобрития. См.: ОР ГИМ. Син. 596. Л. 56 – 59 об. Приведенную здесь цитату см: Там же. Л. 58 об. – 59.

2

См.: Государственный архив Вологодской области. Ф. 1260 (Коллекция столбцов XV–XVII вв.). Оп. 1. Д. 8810. Л. 1 – 3 об. В опубликованных Д. Е. Гневашевым самых ранних сохранившихся списках вологодских детей боярских начала XVII в. фигурируют Мишевские, Брянчаниновы и Монастыревы. См.: Гневашев Д. Е. «Сыскные» списки вологодских дворян и детей боярских 1606–1613 гг. // Исторический архив. 2007. № 5. С. 184–196. По всей видимости, среди них есть и предки участников описанной мной истории.

3

Дело обстоятельно цитируется С. М. Соловьевым и И. Е. Забелиным. См.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Сочинения: В 18 кн. Кн. VII. Т. 13–14. М., 1991. С. 453–454; Забелин И. Е. Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст. Т. 1. М., 1895. С. 345–352. П. Бушкович цитирует описание этой ссоры по донесениям шведского резидента Томаса Книпера от 19 февраля и 4 марта 1692 г. Слова Долгорукова в донесении переданы так: «Пусть он лучше своего отца за бороду таскает, а я не допущу, чтобы он меня за волосы драл» (Bushkovitch P. Aristocratic Faction and the Opposition to Peter the Great: the 1690’s // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1995. No. 50. S. 94–95; Бушкович П. Петр Великий. С. 179). В архиве Разрядного приказа сохранилось подлинное судное дело о бесчестье бояр Б. А. и А. А. Голицыных в присутствии государя. См.: РГАДА. Ф. 210 [Разрядный приказ]. Оп. 13. Ч. 2 (Столбцы Приказного стола). Д. 1421. Л. 65–129. Сам Б. А. Голицын оскорбительные слова Долгоруких передал следующим образом: «Чем де брата нашего за волосы драть, ты бы де отца своего за бороду драл» (РГАДА. Ф. 210. Оп. 13. Ч. 2. Д. 1421. Л. 79). В результате судебного разбирательства Долгорукие должны были заплатить за бесчестье боярина А. А. Голицына 1600 рублей, а за бесчестье боярина Б. А. Голицына – 1580 рублей. См.: Там же. Л. 122, 125. К сожалению, дело не объясняет причину гнева Долгоруких, так как в суде стремились только установить факт бесчестья бояр Голицыных. Но по косвенным упоминаниям в деле можно заключить, что Книпер передал суть ссоры в общих чертах правильно, за исключением следующих немаловажных деталей: во‐первых, за волосы дернули не Якова Федоровича Долгорукова, а его младшего брата Бориса. Это следует из ряда деталей, обнаруживающихся на страницах судебного дела. Так, Я. Ф. Долгоруков выговаривал Б. А. Голицыну так: «Кабы де он за ево, князь Яковлев, хотя за один волос принелся, и мы бы де из нево прошлогоцкие дрозжи выбили» (Там же. Л. 73); «Поди де теперево, вон де, брат князь Борис дожидается у Спаса в Верху – подерни де ево за волосы, так де ис тебя и оходы вырежет» (Там же. Л. 78). Во-вторых, Книпер не сообщает имя стольника, которого подослал Голицын, тогда как из дела следует, что им был Дмитрий Мертваго: «Напрасно де брат наш кнот посадил в живот Дмитрею Мертвому; посадить де [надо] было кнот тебе в живот» (Там же. Л. 68). В-третьих, согласно донесениям Книпера, инцидент произошел на Масленицу. Но Масленая неделя в 1692 г. пришлась на 1–7 февраля (см.: Богословский М. М. Петр I: Материалы для биографии. Т. 1. М., 1940. С. 137), тогда как из судного дела следует, что объяснение между Б. А. Голицыным и Долгорукими в комнате государя произошло 28 января 1692 г. См.: РГАДА. Ф. 210. Оп. 13. Ч. 2. Д. 1421. Л. 65 и далее. Следовательно, сам инцидент произошел не ранее 27 января 1692 г. (то есть на Мясопустной неделе). Для взыскания колоссальной суммы в 3180 рублей за бесчестье бояр Голицыных были поставлены на правеж крестьяне Долгоруких. См.: Там же. Л. 121–125. В мае 1695 г. Б. А. Голицын подал челобитную, в которой за себя и за своего умершего отца простил Долгоруким оставшуюся часть долга. См.: Там же. Л. 128 – 128 об.

4

Цит. по: Гинзбург К. Сыр и черви. С. 46.

5

О концепции чести в Московском государстве и ее социально-политическом значении см.: Коллманн Н. Ш. Соединенные честью. Государство и общество в России раннего Нового времени / Пер. с англ. А. Б. Каменского. М., 2001; Кошелева О. Е. «Бесчестье словом» петербургских обывателей петровского времени и монаршая власть // Одиссей. Человек в истории. 2003. М., 2003. С. 140–169.