Пути Волхвов

Ним нарисовал пальцами у себя на груди круг – защиту Золотого Отца, а потом, подумав, добавил ещё и треугольник Серебряной Матери. Сумерки – странное время, никогда не знаешь, кому лучше помолиться.

Ним хмыкнул: он никогда не верил в Господина Дорог, но знал, что здесь, в Княжествах, у него часто просят благословения. Просить помощи у того, в кого не веришь, – удел трусов и сдавшихся. Трусом Ним никогда себя не считал, но допускал, что скоро может сдаться.

Он пригнул голову и шагнул под хвойные лапы. Ним где-то слышал, что лесовые не тронут, если вывернуть одежду наизнанку, а левый ботинок надеть на правую ногу, но не стал ничего делать. Обувь он потерял почти сразу, оказавшись в воде, а от одежды остались грязные лохмотья, которые наверняка развалились бы на части, если бы он попытался их снять.

В лесу сумерки становились гуще, чем на побережье, и Ним держал руки на уровне лица, чтобы ветки не хлестали по глазам. Временами его начинал душить самый чёрный страх, в собственном дыхании и шорохе своих шагов ему чудились голоса нечистецей, в мутно поблёскивающих каплях росы виделись глаза чудищ, а каждая тень казалась затаившимся лесным зверем.

Силы стремительно таяли. Ним осознал, что двигался по наитию, заставляя идти вперёд молящее об отдыхе тело, и каждый следующий шаг давался ему так тяжело, как не давалось ничего в жизни.

Без денег, без вещей, почти без одежды, один в чужих неизвестных землях, далеко от дома и от учебного святилища, которое должно было стать конечной точкой пути. Что это за княжество? И княжество ли? В Солоноводном не должно быть таких лесов, тем более у самого берега. Что, если волны вынесли его на крошечный безымянный островок, вроде тех, какие никогда не обозначались на картах? А может, он вернулся в Царство? На Перешеек? Или, что совсем худо, его занесло в Мостки?

Ним зажмурился, прогоняя страшные видения, и отчаянно ломанулся сквозь подлесок. Над головой выплыл бледный лик Серебряной Матери, и Ним снова обрисовал пальцами треугольник на груди, прося защиты у ночной покровительницы.

Впереди вдруг что-то зазвучало. Не шорохом листвы и не треском ломаемых веток, даже не вздохами ветра и не криками сов. Ниму показалось, что там слышатся людские голоса, и он, раздвигая ветки, двинулся на звуки.

Нога соскользнула по влажной земле, Ним замер у края оврага. Впереди виднелись огни, и, приглядевшись, Ним различил очертания приземистых домов из посеревших брёвен, костры и… пляшущих простоволосых женщин.

Обнажённые женщины дико вскидывали руки к небу, высоко задирали ноги, сплетались хороводами, толкали друг друга бледными телами и пели на разные голоса. Казалось, будто каждая из них – от самой юной девушки до древней седой старухи – тянет свою собственную песню, непохожую на остальные. Таких песен не пели в Царстве. Ним сразу позабыл о жуткой усталости, о голоде и боли, привалился боком к старой, поросшей грибами и мхом осине и затих, прислушиваясь.

Эта песня отнюдь не была той, под которую хочется пуститься в пляс. И не той, какую будешь вспоминать во время застолий. Голоса женщин звучали резко, гортанно, музыкой им служил топот босых ног по твёрдой земле, а странные движения наводили на мысли о безумстве певуний. От костров тянулся мерклый сизо-белый дым, окутывал деревеньку и лес, и от него пахло чем-то едким, непохожим на обычный дым костров.

Ним не понимал, радоваться находке или пугаться. С одной стороны, он и не надеялся так быстро выйти на человеческое жилище, а с другой… Что, если эти женщины – жёны лесовых? Что, если они – русалки? Что делать, если он окажется прямо в когтях нечистецей?

Ниму не удалось додумать. Измождение взяло верх, он тяжело опустился на мшистую подстилку, глаза сами собой закрылись, и его снова накрыло серой непроглядной мглой – между сном и тяжёлым забытьём.

Глава 3

Лешачонок

Главное для любого сокола – не привязываться ни к кому. Ни к кому, кроме своего князя. Было несложно выполнять это правило, я и не знал, каково это: служить человеку не за золото, не в уплату долга, а просто так, по велению сердца. Только других соколов, может, и считал за братьев и сестру, но никогда не спрашивал себя, насколько верен им. Да и братство это было скорее вынужденным, как связи с дальними родственниками, когда люди видятся лишь по поводу чьих-то свадеб или поминок.

Наверное, правы были те девки, которые говорили, что вместо сердца у меня – ледяной камень со дна Русальего озера. Я и не думал их переубеждать, пусть пересказывают друг другу байки про Кречета, да не смеют предлагать ему свою преданную любовь.

Но с тех пор, как захворал княжич, что-то во мне переменилось. Стало неспокойно, и теперь я даже не мог понять, отчего так отчаянно пытаюсь найти знахаря: по приказу ли княжескому или по собственной нужде?

Княжич Видогост всегда мне нравился. Мальчику едва стукнуло семь зим, но он не был докучливым, как другие дети, а рос рассудительным и серьёзным, сразу видно – будущий верховный князь. Даже Рудо разрешал Видогосту играть с собой и резвился, как щенок, когда мальчишка кидал ему палку. Мне бы не хотелось, чтобы Видогоста забрала хворь.

Я много спрашивал о знахаре, волхве волхвов. И в окрестностях Топоричка, и дальше – в Овражке, в Липоцвете. Никто давно уже его не видал.

Князю не нужны были ни другие знахари, ни волхвы, ни ворожеи. Только он, тот самый, который не имеет ни имени, ни дома и найти которого сложнее, чем лисьедухов цвет в ночь на Круговорот. Отыскать-то его непросто, но мне по плечу, как я думал.

Когда князю нужно быстрее доставить весть или посылку, мы с Рудо мчимся напрямик, и нас не волнует, что впереди: непролазная ли чаща, глубокое ли озеро или шустрые реки. Нас везде знают и даже помогут дети Серебряной Матери – нечистецы. Но сейчас наш путь пролегал по Тракту, петлял между городов и селений, и общаться нужно было с людьми, детищами Золотого Отца.

По-моему, это куда хуже.

Люди хитрые, может, даже хитрее нечистецей. И уж точно глупее. Там, где лесовой смолчит, усмехнётся, растает меж зелёных ветвей, человек схватится за топор и полезет в драку. Порой я сознательно пускал Рудо по глухим тропкам в обход деревень, чтобы не связываться с грубыми любопытными селянами, но в этот раз без людей мне не справиться.

Расположение селений вдоль Тракта я помнил наизусть, а простые путники и обычные гонцы могли определить их близость по запаху. Если свежий лесной дух становится остро приправлен дымом – значит, недалеко очаги и горячая пища. Но в этот раз, подъезжая к Арчовушку, я почуял не добрый дым домашних печей, томящих в каменных чревах супы и пироги, а горький смрад погребального костра. У Рудо шерсть на загривке встала дыбом: пёс тоже почуял смерть.

Я похлопал Рудо по боку, он сбавил скорость, позволяя мне спешиться. Маслянистый дым ещё висел у еловых вершин, мягко окутав колючие ветви, но запах был выветрившимся, полумёртвым. Впереди я увидел невысокую ограду, за ней – пасущихся чёрных коз. Чуть дальше из леса выступали потемневшие от времени избы, и выглядели они так, словно когда-то давно сами вышли из чащи на своих ногах, а потом осели на землю, вросли в траву и позабыли, что раньше умели ходить.

– Спросим быстро о знахаре, если никто не видел его, поскачем к Смарагделю, – шепнул я в мохнатое пёсье ухо.

Навстречу выскочила целая свора олек – небольших охотничьих собак с туго закрученными в кольца хвостами. Они подняли звонкий брёх, скакали вокруг Рудо, щёлкая зубами и не решаясь подойти ближе. Мой статный монф гордо прошагал мимо, не удостоив их даже взглядом.

На шум, поднятый ольками, вышли местные – трое мужчин и несколько мальчишек, жадно глядящих на нас и перешёптывающихся. Самый старший из мужчин прикрикнул на собак, и те разбежались, опустив хвосты.

– А князь нам подарков не прислал? – выпалил шустрый патлатый малец. Высокий бледный юноша – должно быть, брат – одёрнул наглеца.

– У князя нет для вас поручений и новостей, – произнёс я. – Только один вопрос, на который ответит ваш староста, если отведёте меня к нему.