Четыре года

А уже через минуту я подумал о строевом шаге. В танковом училище я числился в десятке лучших строевиков. А что сейчас? Костыли в двадцать лет. В планшете несколько десятков уцелевших фронтовых стихов, ценность которых даже для меня была весьма сомнительной. У других, правда, еще не было возможности их оценить. Неоконченное среднее образование. Неопределенное будущее после демобилизации. Да…

Первый курс в институте я проучился, прыгая на костылях. Потом открылась рана. Снова госпиталь. После последней операции мне пообещали, что я буду ходить с палочкой. Массовая продукция уже успела завоевать себе дурную славу даже у такого более чем лояльного гражданина, как я. Поэтому, лежа на вытяжении, я не спеша строгал палку из дубовой заготовки. Моими инструментами были перочинный нож, осколки стекла и наждачная бумага. Изящная S-образная ручка с помощью шипа соединялась со штоком. Я получал удовольствие от работы. Время не лимитировало. Палка была отполирована до зеркального блеска. Текстура дуба, красивая сама по себе, не нуждалась в лаке. К моменту первого подъема с постели я был обладателем, можно сказать, не палки, а произведения искусства. Но мне все еще, увы, служили костыли.

Наступила весна. Превозмогая боль, я ходил уже с одним костылем. Наконец, я прошел пятидесятиметровый коридор в оба конца, опираясь на палочку.

В день, о котором сейчас пойдет речь, я решился на первый, к тому же -нелегальный, выход из госпиталя в окружающий мир.

Ко мне пришел мой одноклассник Саша, один из четырех, оставшихся в живых. Я не употребил литературное выражение "один из уцелевших" потому, что уцелевших среди нас не было. Сашину голень заменял протез. Мой одноклассник сегодня тоже дебютировал – впервые шел без палки.

Мы наметили обширную программу. Решили сперва посетить нашу одноклассницу, которая училась на последнем курсе медицинского института, затем пойти на стадион посмотреть футбольный матч "Динамо (Киев) – "Динамо" (Тбилиси).

Мы вышли из трамвая и по диагонали пересекали площадь Сенного базара. Возможно, что Саша действительно случайно задел какое-то барахло, разложенное на земле для продажи. Все-таки он не был таким грациозным, как танцовщик театра оперы и балета. Возможно, что мы проглотили бы какую-нибудь матовую фиоритуру торговца барахлом, сидевшего тут же на земле. Но он не матюгнулся, а с обжигающей ненавистью промычал:

– У, жиды проклятые! Не добили вас немцы!

Сейчас, ретроспективно, я мог бы описать рефлекторную цепь, вызванную этой не впервые услышанной фразой. Но тогда я даже не успел подумать. Изо всей силы я ударил палкой сидевшего на земле подонка. Я намеревался ударить ручкой по голове. Определенно такой удар проломил бы его череп. Он успел отклониться – и удар пришелся по левой ключице. Он отчаянно закричал. Левая рука безжизненно повисла вдоль туловища. Но случилось более ужасное. Ручка отлетела на несколько метров, а в моей руке осталась палка с куском дерева, приклеенным к шипу. Я стоял беспомощный, лишившийся средства передвижения. Кто-то подобрал и вручил мне ручку. Опираясь на Сашу, с невероятным трудом я ковылял сквозь расступившуюся толпу, молча смотревшую на двух инвалидов. Наступившая тишина нарушалась только стоном сидевшего на земле продавца, правой рукой поддерживавшего пострадавшую руку.

До дома одноклассницы на углу улицы Артема было не более ста метров. Там оказали первую помощь моей палочке. К счастью, нашелся бинт, которым я прикрепил ручку. Сооружение, увы, было малоустойчивым. Конечно, самым благоразумным поступком было бы немедленное возвращение в госпиталь. Но о каком благоразумии можно говорить, когда после почти девяти месяцев заточения в госпитальных стенах человек вырывается на простор в самовольную отлучку?

От конечной остановки троллейбуса на площади Калинина до стадиона "Динамо" чуть больше километра. Лучше умолчать, как я преодолел это расстояние. В дополнение ко всем бедам киевское "Динамо" проиграло со счетом 0:4. В гору на Печерск, к госпиталю, бедный Саша притащил меня почти волоком. В госпитале мне устроили головомойку за самовольную отлучку. Но что еще хуже, в течение четырех дней я не мог встать с постели. В эти дни палка тоже находилась в состоянии покоя, получив лечение столярным клеем. На пятый день я был почти в полном порядке, чего нельзя сказать о палке. Как только я оперся на нее, ручка снова отлетела. Пришлось перейти на массовую продукцию, каковой оказалась полая палка из легкой пластмассы.

Согласно военно-медицинскому расписанию о болезнях я значился негодным к строевой службе со снятием с учета. Но хотя я был негодным, меня неотвратимо влекло в спортивный зал института. С грустью я поглядывал на штангу, на мое бывшее спортивное увлечение. Увы, о штанге не могло быть и речи. Также о фехтовании, которым я весьма успешно занимался в армии. Я вспомнил, как мы поднимали винтовку, держа ее за штык. Немногим удавалось это упражнение, хотя винтовка весила всего лишь четыре килограмма.

Говорили, что у Пушкина была увесистая металлическая трость. Говорили, что борец Поддубный ходил с пудовой палкой. А где-то в подсознании дремало высказывание врача и начальника отделения о том, что мне нужны костыли не из сосны, а из особо прочной стали.

Должен признаться, что моя дотошность и любовь к точности приводили в отчаяние даже моих друзей. (И сейчас приводят). Что значит увесистая трость, и может ли палка для ходьбы весить шестнадцать килограммов? Я взял лист бумаги и сделал простой подсчет.

Удельный вес самого тяжелого и самого дорогого металла, платины, двадцать два. Следовательно, объем палки весом в шестнадцать килограммов, сделанной из платины, будет 727 кубических сантиметров. Если длина палки 80 сантиметров, то площадь ее сечения 9 квадратных сантиметров. Следовательно, диаметр такой тросточки будет чуть больше 3,4 сантиметра. Она будет чуть ли не в два раза толще моей стандартной палки. Совершенно очевидно, что, даже будь Поддубный миллиардером – а он не был даже рядовым миллионером, – он не стал бы разгуливать с таким громоздким и дорогим сооружением.

На этом же листе бумаги я сделал еще один подсчет, из которого стало ясно, что если стальную дюймовую трубу длиной в 80 сантиметров залить свинцом, у палки будет вес винтовки даже с избытком. Тот самый вес, который очень немногие могли поднять, когда держали винтовку за штык.

Сказано – сделано. Правда, не в тот же день, но я стал владельцем отличной палки из нержавеющей стали, с которой не расстаюсь и сегодня. Никому, конечно, не придет в голову, что палка залита свинцом, что хромающий инвалид не так уж беспомощен и далеко не безоружен. Попробуй по внешнему виду отличи эту палку от обычной алюминиевой.

На этом кончается предисловие и можно приступить к рассказу.

Едва я закончил последнюю плановую операцию, меня позвали к телефону. Голосом, в котором я расслышал тревожные нотки, жена попросила меня срочно приехать домой. Я немедленно снял халат и вышел на Петровскую аллею, на которой располагалась наша больница. Вокруг никаких строений. Больница -островок в огромном парке. Я стоял на тротуаре, тщетно пытаясь поймать такси. Немногочисленные автомобили проносились, обдавая меня выхлопными газами и презрением. В августе 1959 года я еще не имел автомобиля, как и многого другого. Зато вдохновенно читал "Честную бедность" Роберта Бернса. После трех тяжелых операций, которые я сегодня сделал, шелест листвы и пение птиц могли быть отличным успокаивающим средством, если бы не тревога, вызванная телефонным звонком, и чувство злобы, нараставшее и обострявшееся после каждого проносившегося мимо автомобиля, безучастного к моей голосующей руке.

Внезапно передо мной остановилось занятое такси. Рядом с шофером сидел капитан, на заднем сидении – молодая женщина. Никто не спросил меня, куда я собираюсь ехать, что очень просто объяснилось уже через двести метров. Такси остановилось возле ресторана "Кукушка". В город нельзя было попасть, миновав ресторан.

Я вышел из такси, чтобы пропустить женщину, и ждал, пока капитан расплатится с шофером. Мне было неудобно на заднем сидении, и я намеревался сесть на переднее.