ЛюБоль

– Хватайте звереныша. Ведите к Олегу Александровичу.

– Эта бешеная собака зарезал двоих наших людей. Не подпускает к себе, ублюдок. Не подступишься.

– Эта бешеная собака сын Баро. Возьмите его и тащите во двор, пусть смотрит, как поджаривают яйца его папаше и трахают его шлюху-сестру и ведьму-мать.

Я ловко изворачивался от их лап, пока меня не окружили со всех сторон, оттесняя к забору. Проклятые твари впятером на одного и рассчитывают, что я сдамся – черта с два. Ману не сдается. Лучше пусть убьют, на хер.

Меня придавили к ограде, избивая ногами и руками, оглушая ударами по голове, пока я не упал. Сын Баро не сдастся белым псинам. Они взяли меня только сворой. Так бы не смогли. Каждый лет на десять старше и крупнее телосложением.

– Тащите его к Лебединскому – пусть решает, что с ним делать.

– Прострелить башку и в братскую могилу к его сородичам. В лес!

Меня волоком потащили по земле в сторону дома, где посреди мертвых тел, в лужах крови стояли люди местного царька и вершили свое правосудие. Надо же, он и сам не побрезговал и принял участие. Мой отец стоял на коленях с приставленным к голове пистолетом. Мою мать и сестру держали ублюдки Лебединского, приставив к горлу ножи. Женщины в разорванной одежде, заплаканные, перепачканные кровью. Я посмотрел на Дею и на миг закрыл глаза, чувствуя, как слёзы обожгли веки. По её мертвому взгляду и окровавленным ногам я понял, что с ней сделали проклятые твари. Я не хотел думать о том, что они также надругались над мамой. Настолько больно мне не было никогда. Это плевок в самую душу. Ударить больнее вряд ли возможно. Тронуть самое святое для мужчины: мать, сестру, жену, дочь. Испачкать самое чистое и неприкосновенное. Посреди всего этого безумия в светлом костюме стоял сам Лебединский. Не измазанный кровью и в то же время перепачканный ею с ног до головы. Он осматривал оставшихся в живых цыган со снисходительной усмешкой на тонких губах. Высокомерный и уверенный в себе, а я рвался из рук его псов, чтобы грызть его горло зубами.

– Вы, грязное и мерзкое племя вздумали мешать мне, вздумали играть со мной в свои цыганские игры. Так вот, вы – никто и ничто. Вы – грязь под моими ногами. Вы – дьявольские отродья! Вы все здесь сегодня сдохнете. Я расчищу это место от черных мразей. А ты…Баро. Разве я не говорил тебе убраться с этой земли? Не предлагал тебе деньги? Не предлагал тебе сделки?

Отец приподнял голову, с трудом открывая заплывшие от побоев глаза:

– Да чтоб ты сгорел в дьявольском огне. Будь проклят и ты, и весь твой род. Это наша земля! Запомни выродок – НАША.

– Ваша земля там, где вы поставили свои кибитки. И то временно. А здесь нет ничего вашего! Сдохни, упрямая скотина!

Лебединский выхватил пистолет у своего пса и выстрелил отцу в голову.

Кровь фонтаном брызнула на землю, и я услышал вопль матери, переходящий в вой, оглушительный крик сестры, а сам не издал ни звука. Я смотрел остекленевшим взглядом на голову отца и чувствовал, как внутри раскалилась и обжигает вены дикая ненависть. Она заглушает отчаяние, она анестезией замораживает боль от утраты.

– Олег Александрович, мы поймали ублюдочного сына Баро. Прирезал нескольких наших.

Подонки выволокли меня из толпы и швырнули к ногам Лебединского. Я поднялся с колен, обвел взглядом убийц, прикидывая, скольких из них я смогу задушить голыми руками, прежде чем меня изрешетят. Лебединский несколько секунд смотрел мне в глаза, а я, тяжело дыша и стиснув челюсти, мечтал о том, чтобы вырвать ему сердце, и раздавить в ладонях, или выгрызть его зубами, ломая ему ребра голыми руками.

– Ты…щенок. Стань на колени и клянись, что навсегда уберешься отсюда и, может быть, тогда останешься в живых. Давай. Покажи, насколько ты умный…Или такой же тупой и упрямый придурок, как твой отец. Хотя…что вы из себя представляете? Тупое племя. Воры, убийцы, бомжи.

Я бросил взгляд на Дею, потом на маму – долго смотрел на них, прощаясь и чувствуя, как ненависть пульсирует в висках и пенится, выплескиваясь через край, материализуясь в безумие. Если выживу – раздеру проклятого убийцу на ошметки, на ленточки.

– Не хрен меня жалеть. Я вижу только одного убийцу перед собой, одного вора. И это не кто-то из цыган. Это ты! Ты, Олег Александрович Лебединский, иди на х*й!

Меня ударили стволом по зубам, хрустнуло в носу, и от боли ослепило на секунду, но я снова выпрямился и, когда Лебединский приблизился ко мне, я сплюнул на него кровью, попал на белоснежную рубашку и истерически расхохотался, когда он брезгливо поморщился. В ту же секунду ублюдок выдернул нож из рук своего пса.

– Держите выродка.

Меня схватили с двух сторон, выкручивая руки за спину.

– Смеешься, цыганское отродье? Теперь ты будешь смеяться вечно!

Полоснул по лицу, и кровь брызгами залила ему пиджак. Моя кровь.

– Если выживешь…

– А с этими что делать?

– Вы*бать во все дыры, вспороть животы и закопать в братской могиле. Пусть все думают, что эти ублюдки порешили друг друга.

Тогда я думал, что правосудие свершится, думал, что убийц поймают и накажут. Наивный, глупый идиот. Никто никогда не накажет тех, кто имеет столько денег и связей. Позже скажут, что цыгане сами порезали и перестреляли друг друга. Цыганская мафия что-то не поделила между собой. Выживших нет…Огнево теперь принадлежит целиком и полностью Лебединскому.

Глава 5

Ману

Я пробирался по снегу в сторону дороги. Почему они застряли. Хер его знает. Но я ее найду. Кажется, я могу ощутить ее по запаху. Как собака, как дикий зверь, который всегда точно может определить, где его добыча. Я помнил все оттенки аромата ее тела и мог узнать его через вечность. Я бы различил его в горстке пепла, я бы учуял его через смрад и самые изысканные ароматы – потому что так могла пахнуть только она. Только её запах заставлял меня звереть от ненависти, жажды крови и одержимости ею, настолько, что у меня дрожали руки и трепетали ноздри. Думаю, они столкнулись с бандой Гайдака. Отмороженные твари орудуют в лесах и на дорогах. Гребаные Робин Гуды с подгнившим понятием о справедливости грабят машины, убивают. Если тачка круче обычной Лады, то на нее непременно нападут. С нашими таборными у них договоренность не трогать…а вот проезжих тормошат хорошо.

Но мне насрать, сколько их там. Если тронули ЕЕ, раздеру на части. Солнце совершенно спряталось за тучи, стало сумрачно, как будто вечер навалился своим свинцовым грузом на горы и лес. Я ощутил зуд под кожей. Так было всегда, когда шкалил адреналин и приходило понимание, что вот-вот запахнет кровью и смертью.

Я не боялся ни того, ни другого. Иногда, когда смотрел в зеркало на свою изуродованную рожу, мне казалось, что там и есть сама смерть в моем отражении. И она скалится и смотрит на меня моими же глазами. Со временем привык к уродству и сросся с ним. Мне нравилось пугать своим оскалом тех, кто видел меня без маски, нравилось видеть, как округляются их глаза от ужаса, когда видят мои обнажившиеся в оскале зубы.

Я помню, как учился дружить с этой самой смертью, помню, как стал одним из лучших и смертоносных, помню, как впервые убил врага на войне. Не моей войне. Потому что я продавал свое умение убивать за деньги. За огромные деньги, которые не снились простым людишкам с белой кожей. Тем самым, которые презирали меня и называли вонючим цыганом. Теперь их презрение сменялось маской страха, и она нравилась мне намного больше. И этим я обязан своему уродству.

Когда вы сильнее, когда внутри вас живет сильное и мощное животное, машина, которая умеет лучше всего в своей жизни – убивать, то вы впервые в своей жизни ощущаете эту власть. Власть зверя над человеком. Вокруг меня тишина…но она обманчива, и я уже вижу по следам, что они пробирались лесом. Вижу, сколько их человек, примерно знаю, чем они вооружены и какое я встречу сопротивление.

Сначала я позволю шакалам Гайдака убить ее личную охрану, а потом я перебью их всех, как щенков. В свое время меня научили выживать в любых условиях, научили убивать даже спичкой или иголкой. Я был не просто в горячих точках, а выживал там, где другие дохли, как мухи. Наемник или, если хотите, контрактник элитного подразделения войск в отставке. Отряд Гайдака для меня просто овцы с оружием. Я переломаю их, как цыплят.