Страница 60 из 90
Солдат есть солдат. Раз война — он жаждет подвига, ему нужен бой. Он стремится сойтись с врагом лицом к лицу, видеть противника. Если он водитель, ему необходимо крутить баранку пусть под обстрелом, бомбежкой, но чтоб его машина шла: везла бы боеприпасы, тянула бы за собой пушку, подбрасывала бы прямо на передовую доблестную пехоту. Короче, шофер хочет чувствовать бой. Вот это дело. Тут и радостное напряжение, тут и мужество, и опасность. А что в нашей роте?
Радиостанция стоит, и шофер стоит. Или часовым возле нее, или дневальным по роте. А то и картошку чистит на кухне. Один из водителей, жалуясь на судьбу, прямо сказал: «Что я отвечу дома, когда спросят после войны, как воевал? Уже год на фронте, а немца еще не видел, даже пленного».
Трудно мне было отбиваться от этих назойливых атак, как ни напрягал я свое красноречие, как ни прибегал к высоким словам, доказывая, что в штабе фронта тоже вершится подвиг. Но попробуй убедить молодого, цветущего парня, что чистить картошку на кухне за сто километров от фронта — это подвиг. В конце концов приходилось прибегать к безотказному аргументу: «Служи там, где приказано. Кругом! Шагом марш!»
Девчата, вот те молодцы. Ни одна ни разу не заикнулась, чтоб ее отправили в часть. Тоже солдат, и службу несет хорошо, а все же оставалась женщиной. А женщина, как известно, быстро привыкает к родному очагу, и ничего другого ей не надо.
Были попытки и у Дудкина распрощаться с безопасной, но прозаической службой в радиороте. «Уж не легенду ли сочинил Дудкин? — мелькнула у меня мысль. — Все выглядит правдоподобно, мог думать он, не пойдет же ротный к командующему проверять».
Но нет. Когда ефрейтор почуял подозрение, проскользнувшее в моих вопросах, он с обидой сказал:
— Товарищ капитан, ведь я кандидат в члены партии. Мне в самом деле давно хочется на фронт, и я вас просил об этом, но обманным путем не стал бы добиваться.
— Хорошо, Дудкин, верю, что так и было. Но как ты смел командующему не уступить дорогу? Ты же не мог не знать, что за такое по головке не погладят.
— Не знал я, что это командующий. Думал, простой полковник.
— И полковнику уступать надо!
— Если бы уступил, и сейчас бы сидел в кювете. И вам бы лишние хлопоты — искали бы меня.
— Спасибо, Дудкин, за заботу обо мне. Но хлопот мне ты сделал больше.
— Виноват, товарищ капитан.
— Ну, ступай, — махнул я рукой.
Дудкин переступил с ноги на ногу и продолжал стоять.
— Иди! Отдыхай!
— Так я, значит, буду собираться, товарищ капитан… Кому прикажете передать машину?
— Не торопись!
— Товарищ капитан, ведь командующий приказал…
Пришлось на Дудкина прикрикнуть. Только после этого он вышел.
На другой день я доложил начальнику связи фронта о происшествии с Дудкиным и закончил свой доклад просьбой:
— Товарищ генерал, разрешите не отправлять Дудкина!..
— Как это разрешите не отправлять, приказал-то командующий… Отправляй, и точка.
Я не унимался:
— Товарищ генерал, водитель — опытный, хороший, надо доложить командующему…
— Нет уж, благодарю. Если командующий тебе приятель, то можешь доложить, а у меня нет никакого желания докладывать ему по такому вопросу.
И генерал повесил трубку.
История с ефрейтором Дудкиным продолжала меня волновать и на следующее утро. Разговор с генералом меня не удовлетворил. Во всем этом происшествии меня настораживало одно — откомандируй я Дудкина, при следующем перемещении ни один водитель радиостанции не будет уступать дороги. Хоть все маршалы будут сигналить сзади — не уступят. Отправляйте, мол, на фронт, и баста!
Дудкина надо отстоять, но как? Решил переговорить с адъютантом командующего майором Пугавкиным. Лично с ним я был знаком. Правда, знакомство состоялось при довольно щепетильных обстоятельствах. Пугавкин до потери дара речи был влюблен в радистку моей роты Галю Блатову. Но сердцеедов, а их было немало, в роту я не допускал, отлучки из роты также были исключены. В этих вопросах я был непреклонен и беспощаден. Когда однажды мне доложили о самовольной отлучке радистки Зои Ляшенко, я приказал открыть недействующую трансформаторную будку и посадил ее туда на трое суток. С тех пор ни одного нарушения.
Майор Пугавкин дважды обращался ко мне по секрету с просьбой: разрешить Гале после вечернего дежурства побыть с ним часок. Первый раз я отказал. При этом напомнил, что рядовой Блатова — солдат. И если ему так хочется побыть часок с солдатом, то как майора и адъютанта командующего могу его уважить и отпустить своего ординарца ефрейтора Митьку, балагура и плясуна. Пугавкин, помню, обиделся и, ничего не сказав, ушел.
Второй раз не отказал. То ли он более настойчиво просил и убедил меня в самых благих намерениях, то ли мелькнула мысль, что, может быть, нужда заставит и самого меня когда-нибудь обратиться к нему за помощью, не помню. Во всяком случае, отпустил солдата Галю, к его великой радости. И вот теперь, действительно, вынужден обратиться к нему.
«Ну что ж, — думал я, — не поможет, пусть забудет, где Галя служит, — близко к роте не подпущу».
Предварительно позвонил адъютанту. Он был свидетелем вчерашнего конфуза с Дудкиным.
— Ведь вот шельмец, — высказал свое негодование Пугавкин, — хотя бы остановился. Мы пошли на обгон по обочине, а он себе жмет на всю железку!
Я кратко изложил истинную причину его упрямства и высказал свое желание не откомандировывать водителя. Но как это сделать, мол, не приложу ума.
— А с начальником связи вы не разговаривали? — спросил Пугавкин.
— Куда там! Не хочет идти к командующему.
— Да! — вздохнул адъютант. — Все они его боятся.
И он замолчал. Молчу и я. Держим трубки у уха — я чувствую его дыхание, он — мое. Наконец Пугавкин заговорил:
— Мне одному заводить разговор с командующим будет некорректно, вы понимаете. Но если вдвоем — операция может пройти успешно.
Разработали следующий план. К пяти часам дня прихожу к домику командующего, охрана будет предупреждена, меня пропустят. Адъютант встретит у входа. Командующий с двух до четырех, когда не в войсках, отдыхает. Ровно в пять пьет чай в садике возле дома. В этот момент мы вместе с адъютантом подойдем к нему.
— Не влетит нам? — с опаской спросил я.
Подумав, Пугавкин ответил:
— Не думаю. В это время у него, как правило, хорошее настроение. Склонен к шутке. Разговаривает по-домашнему… Самое худшее — прогонит обоих, как и твоего водителя.
— Так вы рискуете, товарищ майор? — забеспокоился я о нем.
— При некоторых обстоятельствах полезно и рискнуть, — недвусмысленно ответил он.
Зеленым прибоем цветущих ветвей захлестнуло домик командующего. Они прорывались через забор, который начал просматриваться только с того момента, когда я вплотную подошел к нему. Калитка также была опоясана зеленым кольцом сверху донизу, и нежные листочки фруктового дерева скользнули по щеке, как бы пожелав мне успеха и пропуская в сад.
Возле приземистого побеленного домика стоял большой стол, накрытый скатертью, вокруг стола — стулья.
Командующий в кителе, накинутом на плечи — день был солнечный, теплый, — сидел за столом, а повар в белом фартуке ставил перед ним посуду. Только подойдя ближе, я увидел и самовар, стоящий на столе. Легкий пар весело подымался над ним и таял в прозрачном воздухе.
Сердце учащенно забилось, когда я переступил порог калитки и увидел массивную фигуру генерал-полковника. У него, казалось, все было необычных размеров: ноги, руки, голова. И от этого я почувствовал себя совсем незначительным. Однако задумчивая зелень ветвей вокруг, сверкающий самовар и полная тишина в саду подействовали успокаивающе.
При нашем приближении — я шел сзади — командующий поднял голову. В этот момент повар ставил перед ним большую фарфоровую чашку чая. Черты лица генерала были выразительные и крупные. Меня вновь охватил трепет, когда я встретился со взглядом его больших выпуклых глаз. Я уже вышел из-за спины адъютанта и стал рядом.