Страница 31 из 90
Я уже знала, что не смогу молчать на этот раз, и только уговаривала себя не волноваться: «Я спокойна, я спокойна, я совершенно спокойна…» И хотя никто не давал мне слова, я вскочила с места. Меня трясло от возмущения.
— Кто из нас может похвастаться тем, что ни разу не опоздал? Антипов? Или ты, Сахаров? Никто! Мы разболтались, но одним прощается все, другим небольшая оплошность грозит лишением премии. И я могу сказать, в чем здесь дело…
— Берите пример с меня, — миролюбиво сказал шеф, откидываясь на спинку кресла. — Я еду на трех видах транспорта и никогда не опаздываю. У вас все, Жанна Николаевна?
— Нет, — отрезала я. — Почему Антипову никто не объяснил, что отвечать на вопросы подчиненных входит в обязанности ведущего конструктора? А он вместо этого пишет докладные записки. Не странно ли это? Странно и непонятно, потому что дело-то совсем не в том…
— В чем же? — спросил настороженно шеф, и лицо его впервые за все время стало серьезным.
— А в том, что Таня пригрозила Антипову рассказать на общем собрании про его обеденные пьянки. Я сама слышала, как Антипов говорил ей: «Подожди, я тебе припомню».
— Ну, это уж слишком, — выдохнул побледневший Антипов и, вынув сигарету из кармана пиджака, закурил.
«Вот негодяй, отпирается. И еще хотел вступать в партию. Да я сама пойду на собрание и скажу, что в партии таким не место!» Наверное, с минуту все молчали. Сахаров старательно рисовал чей-то профиль, Таня сосредоточенно смотрела в пол. Коля, взглянув на меня прекрасными сочувствующими глазами, перевел взгляд на шефа.
Ведь не далее как вчера, во время обеденного перерыва, Антипов достал из внутреннего кармана потрепанного пиджака пять рублей и широким купеческим жестом бросил их на стол, предлагая Коле сходить за вином в ближайший магазин. К моему удивлению, Коля немедленно оделся и вышел. Не знаю почему, то ли потому, что он немного моложе Антипова и Сахарова, а может, потому, что работает в мастерской недавно и находится под началом Антипова, но он частенько берет на себя роль мальчика на побегушках и при этом сильно теряет в моих глазах. Спросить у него, зачем он это делает, я не решаюсь, но каждый раз, когда он уходит за сигаретами для Сахарова, я отворачиваюсь, потому что мне не хочется видеть его смиренного лица в эту минуту. Я знаю, что в выходные дни, свободные от поездки в деревню, Антипов приходит в мастерскую Коли, приходит конечно не с пустыми руками, и, сидя до глубокой ночи, жалуется ему на свою неудачную семейную жизнь, на шефа, который не оценил по достоинству его таланта, на Сахарова, который якобы метит на его место. Об этом мне рассказывал Коля — он почему-то откровенен со мной.
— Вы понимаете, Жанна Николаевна, какие тяжкие обвинения вы предъявляете Петру Степановичу? Честно говоря, мне просто не верится, что все это вы сказали серьезно. — Шеф недовольно барабанил тонкими пальцами по столу, обдумывая что-то.
Неужели он не верит?! А девчонки — почему они молчат? Сейчас собрание кончится, мы разойдемся по своим местам, и все останется по-прежнему…
— Значит, вы не верите мне? — Я кое-как протиснулась между стульями и выбежала в другую комнату, чтобы не разреветься на глазах у Антипова.
Там, за дверью, вдруг поднялся гвалт, все говорили разом, перебивая и не слушая друг друга.
— Позовите Жанну Николаевну, — раздался по-прежнему спокойный голос шефа.
«Ну, слава богу, теперь-то он разобрался», — подумала я с облегчением и, почти успокоившись, вошла в комнату.
— Вы ведете себя просто недопустимо, — жестко сказал шеф и посмотрел на меня так, словно мы с ним незнакомы. — Это явное неуважение к собранию. — И только теперь до меня дошло, что ему не нужна моя правда. Главное для него — личное спокойствие, а оно-то нарушено, и этого он мне не простит.
— Не дай бог работать с такими людьми! — в отчаянии прошептала я, но шеф отреагировал мгновенно:
— Если у нас вам не нравится, Жанна Николаевна, вас никто не держит.
Он еще что-то говорил, зачитывал план работы на следующий квартал, но я уже ничего не слышала. Я думала о том, что с этой работы мне придется уйти, хотя проект больничной койки — удобной и красивой — почти готов в моей голове и осталось уточнить только некоторые детали…
Из мастерской мы всегда выходили вместе — Таня и я, нам по пути, но сегодня я поспешно оделась и вышла, ни с кем не прощаясь. Предательницы, за них заступаешься, а они… Я уже заворачивала за угол, когда Таня догнала меня и взяла под руку, не обращая внимания на мое сердитое лицо. Я с возмущением отстранилась от нее.
— Ты обиделась на меня, да? Обиделась, я вижу. Ну хочешь, я скажу тебе, почему я молчала? Хочешь?
Я впервые видела ее такой: губы ее дрожали от волнения. На собрании она вела себя так, словно то, о чем шла речь, ее совершенно не касалось.
— Понимаешь, я просила у шефа пять дней за свой счет… Мне очень нужно… У меня есть сын, Андрюшка, он живет в деревне, с мамой… Этого еще никто не знает, ты первая. Я хочу туда поехать и забрать его к себе. Ты не представляешь, как я по нему скучаю. — Таня заплакала и стала торопливо искать платочек в маленькой лакированной сумке. — Шеф сказал: пишите заявление, а там видно будет, понимаешь? Я не могу сейчас думать больше ни о чем… Мне все равно, пусть хоть с работы увольняют, но я уеду за сыном…
«Так вот она какая, наша молчаливая Таня, — сочувствуя и одновременно завидуя ей, думала я. — Она не одна, у нее есть Андрюшка, он ей нужен, она — ему… А я? Неужели никто не нуждается во мне, в моем участии, в моей любви?»
Таня уже вскочила в подошедший автобус и, улыбаясь сквозь слезы, махала мне рукой, а я все стояла на остановке, я мысли наводили на меня такую тоску, что впору было завыть.
В тот же день вечером позвонил Виктор Сергеевич. Он всегда словно угадывает мое настроение. В последний раз мы все-таки договорились встретиться, но на свидание я не пошла, и теперь, припомнив тот случай, Виктор Сергеевич предупредил меня, что не будет ждать полтора часа, как тогда, а уйдет ровно через пять минут.
Десять лет назад в двухместной каюте комфортабельного теплохода, оказавшись в объятиях начальника, я каким-то образом избежала запланированной для меня участи. Еще тогда меня поразило несоответствие между физическим и духовным влечением. Я могла говорить с Виктором Сергеевичем буквально обо всем, я доверяла ему свои самые сокровенные тайны, как лучшей подруге, и, несмотря на это, почувствовала отвращение к нему, как только он прикоснулся ко мне. Может, теперь будет все по-другому? Он умен, спокоен, рассудителен, с ним интересно говорить на любую тему — нам будет хорошо вдвоем.
На улице холодно и сыро, и мы идем ко мне, в квартиру брата. Виктор Сергеевич не спрашивает меня ни о муже, ни о том, почему я живу здесь, без газа и лифта, наверное, он сам догадывается обо всем. «Ты вспоминаешь обо мне только тогда, когда у тебя неприятности», — сказал он однажды, и это было правдой. Он ходил по пустой квартире — высокий и нескладный, с большим носом и умными, все понимающими глазами. Под его ногами стонал рассыхающийся паркет. Он останавливался перед моими акварелями, сделанными совсем недавно, и долго молчал, по-видимому чувствуя какую-то неловкость оттого, что мы снова, через десять лет, оказались наедине.
— Почему ты не пришла? Ведь ты могла сказать, что занята? — Он спросил это своим обычным, спокойным и мягким, голосом. Боже мой, если бы Сережка мог разговаривать вот так же! Мне стало неловко, что я заставила напрасно ждать его, наверно очень занятого человека.
Я стою у незашторенного окна и с хладнокровием посторонней наблюдаю за тем, что же будет дальше. Он подходит ко мне совсем близко, так, что рядом с моими глазами оказываются его крупные, четко обрисованные губы, и я отвожу взгляд, чтобы не видеть их.
— Я должна быть одна, — говорю я только потому, что уже давно, час назад, приготовила для него эту фразу.
— Ты и будешь одна, — говорит он.