Страница 26 из 90
— Нет, не купила. — Анюта задумчиво приподнимает голову от планшета. — Нет, не купила… Я ведь такая: буду ходить, облизываться, примериваться, а купить не решусь. Да, я очень нерешительная… — И, внимательно взглянув на Людку близорукими глазами, вдруг спрашивает: — Что с тобой, Людкин? Ты сегодня так вся и светишься, глаза прямо огнем горят…
Вот и дождалась Людка обязательного утреннего комплимента — на это Анюта мастер. Людка считает себя красавицей и утверждает, что среди ее далеких предков была японка.
— Ну что ты выдумываешь, Аннушка, — ласково говорит Людка и, довольная, мелким японским шагом выходит из комнаты.
Как она может так лицемерить! Ведь буквально неделю назад, вот здесь, в комнате, когда Аня болела, Людка говорила о ней совсем не лестные вещи. Она относится к Анюте так же неприязненно, как и к Тане, — с той она вообще не желает общаться лишь потому, что Таня — техник-конструктор и, по мнению Людки, не слишком развита.
Однажды Ирина сообщила всем, что в магазине «Искусство» продается толстая книга шрифтов, совершенно необходимая нам, дизайнерам, для работы. Стали собирать деньги, чтобы послать кого-нибудь одного сделать покупку на всех. У Тани денег не оказалось — она половину зарплаты отсылает матери в деревню, оставляя себе только на питание. У Людки не хватало на книгу нескольких рублей, и так как попросить было не у кого, то она, поборов гордость и свою неприязнь, обратилась ко мне. Но я уже пообещала все, что у меня есть с собой, отдать Тане. Тогда Людка униженно попросила Таню отказаться от книги в ее пользу. Не добившись своего и не умея сдержать злобы, она громко и высокомерно заявила:
— Не понимаю, зачем тебе эта книга? Ты ведь не художник!
Это было отвратительно. Таня, покраснев до слез, спрятала лицо за чертежной доской. Это было мерзко! Кто из них больше художник — об этом еще можно поспорить.
— Между прочим, Таня имеет дело со шрифтами гораздо чаще, чем ты, — сказала я.
Действительно, со свойственной ей скрупулезностью Таня подбирает шрифты для шильдов кинокамер, фотоаппаратов, сувенирных коробочек и тому подобной продукции, которую мы разрабатываем, и книга ей просто необходима.
Людка замолкла, потому что возразить ей было нечем. Она и без меня прекрасно это знает.
Таня приехала учиться в Ленинград из Курской области, и, хотя жила в городе уже несколько лет, в ней все еще сохранилась застенчивость деревенской девушки. Хуже всего было то, что, не умея противостоять Копецкой, она частенько пыталась наладить с ней приятельские отношения, заискивая или угождая по мелочам. Побывав на какой-нибудь выставке, Таня приносила с собой множество проспектов — они нужны нам, художникам, потому что могут натолкнуть на интересную мысль или даже подсказать вариант конструкции или цветового решения, — и часто самые лучшие, самые красивые отдавала Копецкой. Прежде чем уйти на обед, она всегда спрашивала у Людки: «Тебе что-нибудь принести?» — и в поисках любимых Людкиных пирожков с зеленым луком могла обойти не одну пирожковую.
Я со страхом жду того момента, когда Людка прочтет объявление над своим столом, но за дверью тихо и только слышатся сквозь помехи звуки штраусовского вальса.
В одиннадцать мы пьем кофе: в ход идут граненые стаканы, майонезные банки со следами разноцветной гуаши и пол-литровая алюминиевая кружка без ручки. Набив карманы пиджака ванильными сушками, Сахаров усаживается в свое любимое кресло. Изящно отставив мизинчик с перламутровым ноготком, бесшумно пьет кофе Людка из полупрозрачной фарфоровой чашечки. Дурачась и фыркая, пьет Антипов, перехватывая горячую кружку то одной, то другой рукой. В кухню бесшумно проскальзывает Аня. Руки ее по локоть в пятнах краски, лицо перепачкано грифельной пылью, но Аня может и обедать пойти в таком виде, если ее не подтолкнуть к раковине.
— А ведь вы не давали денег на кофе, Анна Григорьевна, — то ли шутя, то ли всерьез говорит Антипов.
— А я тогда не хотела, — оправдывается Аня. — Я совсем немножечко возьму песочку, пол-ложечки, и одну сушечку, — и она, налив кофе, на цыпочках выскальзывает из кухни.
Сколько раз в подобных случаях все краснели за Антипова. Во время общих обедов, состоявших чаще всего из пельменей, которые варила Ирина в огромной, на полведра, алюминиевой кастрюле, неизвестно как появившейся в мастерской, и докторской колбасы, он всегда хватал самый большой кусок, засовывая его в рот целиком и давясь при этом. Когда он становится мне особенно неприятен, я старательно вспоминаю о том, что у Антипова в деревне живет старая мать с парализованным, неподвижным братом его возраста и что Антипов почти каждый выходной ездит туда помогать по хозяйству, а это совсем не близко — пять часов в одну сторону. Об этом рассказал мне Коля, наш добрый красавец Коля, единственный человек, которому Антипов доверяет. От Коли, например, я узнала, что Антипов женат. Почему надо было скрывать и это, я так и не поняла.
Надо сказать, что Антипов работает много и на совесть, но, несмотря на это, почти все проекты, которые он выполнил за то время, как я работаю в мастерской, отклонены художественным советом. Не особенно расстраиваясь, Антипов с прежним упорством принимается за следующую работу, и ее опять забраковывают. Лет десять назад он успешно закончил среднее художественное училище и стал отличным мастером-краснодеревщиком, но вот, увидев его работы в дереве, одна «умная» голова сначала посоветовала Антипову, а затем и протащила его на приемных экзаменах в Мухинское. Кое-как защитив диплом, Антипов стал дизайнером и вот уже не первый год руководит группой, но ни одна его разработка не увидела света — все осталось только на бумаге, на неплохо выполненных планшетах. Специальность дизайнера оказалась Антипову не по плечу, так считают многие, но говорить об этом ему в глаза уже поздно, да и без толку: Антипов больше, чем прежде, верит в свой дизайнерский талант и считает, что его затирают. Его честолюбие находит утешение в том, что он как руководитель группы какой-никакой, а все-таки начальник, и потому его стол поставлен в центре нашей тесной мастерской, и сидит он лицом к нам, так что может наблюдать через всегда открытую дверь, кто чем занимается.
Вчера я ушла от мужа.
Пять лет мы прожили вместе, и, пожалуй, не было дня за эти годы, чтобы мы не поссорились. Ссоры вспыхивали по пустякам, так что потом было невозможно отыскать причину, а позже, сваливая друг на друга вину за возникшую размолвку, мы ссорились снова. И так без конца. Десятки раз после долгого, опустошающего душу разговора мы решали жить по-новому, не раз обменивались письменными заверениями; потеряв надежду договориться, решали разойтись, не мучить друг друга, и снова мирились, и снова ссорились, искренне веря, что эта ссора — последняя.
Вот, например, заметив на его обычно суровом лице неожиданную улыбку, я спрашивала:
— Чему это ты улыбаешься?
— С чего ты взяла, что я улыбаюсь! — взрывался Сережка, будто я уличила его в чем-то постыдном.
— Странно, почему ты отпираешься. Только что улыбался… Если не хочешь говорить — не надо, но зачем же отпираться? — недоумевала я.
Вот тут-то все и начиналось: Сережка упрямо доказывал, что вовсе не улыбался, и, не убедив меня, выскакивал в кухню, сильно хлопнув дверью; а я, не имея сил остановиться, шла следом и настойчиво бубнила свое.
Меня возмущало, что, выйдя на улицу, Сережка очень часто шел на несколько шагов впереди меня, а в трамвае или в автобусе он вообще забывал о моем присутствии и стоял, уткнувшись в газету, где-нибудь в другом конце вагона.
Если я, ожидая простого сочувствия или ласкового слова, жаловалась мужу на то, что мне пришлось тащить из магазина две тяжелые сетки с продуктами, он воспринимал это как упрек и буквально со следующего дня брался за домашнее хозяйство, освобождая меня от всех забот. Но это отнюдь не радовало меня, потому что в комнате воцарялось напряженное молчание, а на веревке уныло раскачивалось полинявшее белье, испорченное неумелой стиркой в машине.