Страница 2 из 7
Постоянный поиск целей придавал, таким образом, геополитическую направленность советской внешнеполитической деятельности. В противоположность этому соперники Громыко на Западе слишком часто проводили внешнюю политику рефлекторно. Они реагировали в основном на происходящие события, не говоря уже о склонности демократических стран ставить отдельные факты выше исторической перспективы. Как однажды пренебрежительно сказал Громыко одному из своих коллег, его противники «путают тактику со стратегией… Отсутствие твердой, согласованной и последовательной политической линии является их большим недостатком».
Между тем карта может не только способствовать пониманию проблем, но и ввести в заблуждение. Она может вызвать искаженное представление о действительном соотношении сил, нарушая реальные размеры и порождая ложное ощущение центральности географического положения. Поскольку для карты центр выбирается произвольно, она может представить любую страну как основную в глобальной политике. Например, в течение долгого времени китайские карты мира совершенно естественно подтверждали политическое значение термина «Срединное царство». Не удивительно поэтому, что обычные советские карты мира, включая те, которые находятся в официальном советском атласе, имеет прямую линию на 40-м градусе долготы, помещая Москву в самый центр мира. Западное полушарие находится в левой стороне сбоку. От гигантского, довлеющего над остальным миром Евразийского континента его отделяет океан. К западной части континента примыкает Африка, а Австралия плавает поблизости от юго-восточной оконечности Евразии.
Визуальный эффект имеет явную геополитическую направленность: находящиеся в центре континент и столица государства физически господствуют над земным шаром. Следовательно, и политические реалии должны соответствовать этим физическим фактам.
Вряд ли стоит говорить, что подобное изображение не слишком точно передает положение дел в мире. Геополитическая оценка земного шара, а не плоская карта порождает иные точки зрения. Во-первых, Северная Америка, которая включает Соединенные Штаты и Канаду, более близка по размерам к СССР, чем это изображается на советских картах. Во-вторых, океаны скорее не разделяют, как это выглядит на карте, а связывают огромные, выступающие из воды острова, называемые континентами. Обширные водные пространства служат объектами для осуществления стратегического контроля с помощью преобладающих военно-морских сил, являются торговыми морскими путями, а также помогают расширению культурных связей. Такой стратегический контроль может поэтому привести к органичному развитию политических, экономических и культурных связей между периферийными регионами континента и отдаленной трансокеанской державой.
К тому же карта не передает экономической мощи и не позволяет судить о жизнеспособности и размерах населения. Мир выглядит в значительной степени по-иному, если пользоваться этими критериями. Если же принять во внимание размеры валового национального продукта, то Соединенные Штаты получают явное преимущество, превосходя в 2 раза своего ближайшего конкурента. Помимо этих осязаемых факторов, нужно принимать во внимание и такие не поддающиеся учету качественные факторы, как социальная творческая энергия и прогресс новейшей технологии, не говоря уже о культурном динамизме.
Было бы в высшей степени удивительно, если бы Громыко и его преемники игнорировали эти соображения. Опыт Громыко, несомненно, научил его уважать перечисленные выше факторы, так как они помогли свести на нет геополитический детерминизм, который позволил бы Москве установить полный контроль над занимающим господствующее положение континентом. Однако другие государственные деятели часто впадают в ошибку противоположного характера – они слишком легко сбрасывают со счетов территориальный фактор внешней политики, хотя рассмотрение внешней политики с учетом данного фактора позволяет привлечь внимание к тесной связи между географией и политической мощью, между территорией и народом, между историческими тенденциями и геополитическими приоритетами. Без этого внешняя политика теряет крайне необходимую связь между национальной мощью и глобальной стратегией.
Американо-советские отношения являются классическим примером исторического конфликта между двумя крупнейшими державами. Однако они выходят за рамки обычного государственного конфликта. Они также представляют собой борьбу между двумя имперскими системами, которая впервые в истории – заключает в себе попытку двух стран добиться мирового господства. Из этих трех утверждений американский народ готов инстинктивно признать только последнее. Большинство американцев понимает, что американо-советское соперничество носит по своему размаху глобальный характер; иначе не могло бы и быть, так как почти все утренние газеты и все вечерние телевизионные программы новостей представляют наглядные свидетельства этого. В наше время американцы «настроены» на мировую волну с помощью средств массовой информации, и поэтому весьма естественно, что до их сознания доходят факты всеобъемлющего, глобального соперничества.
Парадоксально, но два других утверждения менее близки им по духу. Утверждение об историческом характере конфликта и мысль о том, что американо-советская борьба является последней по времени в длинной серии продолжительных противоборств между крупными державами, труднее усваиваются народом, у которого короткая историческая память и который склонен рассматривать мир как естественное состояние, а войну (или конфликт) как отклонение от него. Еще более непонятным кажется ему утверждение, что американо-советское соперничество – это в значительной степени не только борьба между демократическим и тоталитарным государствами, но и столкновение между двумя большими имперскими системами. Тем не менее, факт остается фактом; американо-советский конфликт действительно превратился в историческое противоборство глобального масштаба между двумя господствующими в мире империями.
Соединенные Штаты и Советский Союз находятся в состоянии конфликта уже почти полвека, что является по своей продолжительности, несомненно, историческим периодом времени. В течение этих десятилетий каждая из сторон считала другую враждебной себе и угрожающей ее жизненно важным интересам и основным идеологическим принципам.
Каждая рассматривала другую как главный источник угрозы не только миру во всем мире, но и собственной национальной безопасности. Каждая громогласно заявляла о своей вере в такой ход исторических событий, который бы был равносилен ее победе, одновременно испытывая страх перед тем, что победу может торжествовать противная сторона.
Хотя такое соперничество стало главной особенностью двусторонних отношений в послевоенный период, американцы осознавали это медленно. Интенсивность социального соперничества двух сторон была, видимо, понята лишь после запуска спутника в 1957 г. Наоборот, Советский Союз почти все время оценивал себя с точки зрения возможности «догнать и перегнать Америку». Соперничество с Америкой давно стало лейтмотивом деятельности советских правительств, внушавших советскому народу необходимость постоянного состязания с основной демократической страной Запада. С этих позиций, по крайней мере, для Советов, возникновение «холодной войны» между двумя сверхдержавами было нормальным явлением, неотъемлемой частью идеологии и истории.
Для Соединенных Штатов дело обстояло иначе. Многие американцы видели в союзе военного времени предзнаменование мира и сотрудничества в послевоенный период. Уолтер Липпман, без сомнения, выразил точку зрения большинства американцев, заявив на страницах газеты «Нью-Йорк Геральд трибюн» в феврале 1945 г., сразу же после Ялтинской конференции, что Черчилль, Сталин и Рузвельт «приостановили и повернули вспять обычный ход событий в случае победы коалиции, которая, как правило, распадается после того, как война подходит к концу… Жизнь доказывает, что военный союз – отнюдь не преходящее явление, благотворное только перед лицом общего врага. На самом деле он представляет собой ядро и сердцевину нового международного порядка».