Страница 8 из 87
В заключение нашего итога конструирования модели необходимо выдвинуть еще два таких обстоятельства.
Во-первых, модель в себе содержит несколько моментов неравноценного значения. Нельзя думать, что каждая модель содержит в себе три необходимых момента и этим ограничиваться в определении модели[13]. В то время как основная последовательность элементов, из которых состоит модель (или кортеж), и необходимость разбиения этой последовательности на подмножества являются такими моментами, которые рисуют модель как бы в одной плоскости, то, что можно назвать исходным элементом модели, переносит нас совсем в другую плоскость. Основной кортеж – это есть только структура в смысле единораздельной цельности модели. Внутри этой структуры возможны разные комбинации ее элементов, что выше мы и назвали разбиением на подмножества. Следовательно, сама структура модели и разные комбинации составляющих ее элементов это есть просто одна и та же структура, даваемая то в более общем, то в более частном виде. Совсем другое дело то, что называется «исходным элементом» модели. Он выше модельной структуры и глубже ее. Он есть ее организующий принцип, ее, так сказать, идея. Конечно, дом есть определенная последовательность и структура тех или иных элементов, но кирпичи, из которых построен дом, сами по себе еще не есть дом. Стекла и рамы, из которых состоят окна дома, сами по себе тоже не есть дом. Железо, а также и сделанная из него крыша дома тоже еще не есть дом. Иначе говоря, никакой элемент того целого, каким является дом, не есть дом. Дом – это совершенно особого рода принцип упорядочения кирпичей, деревянных материалов, стекла, железа, извести, песка, красок, гвоздей и т.д. и т.д. И этот принцип есть то, что приводит все эти хаотические материалы в ту цельность, которую мы называем домом. Непонимание того, что этот принцип не сводим ни на какие отдельные материалы, которые он организует, есть вообще непонимание того, что такое модель.
Во-вторых, существенных моментов в определении модели вовсе не три, а четыре. Исходный элемент, кортеж элементов и разбиения на подмножества все это рисует модель только как структуру вместе с ее организующим принципом. Но, как мы видели выше, модель вовсе не есть только структура, как и граммофон вовсе не есть только структура речи или пения. Граммофон есть технически точное осуществление этой структуры речи, ее реально-жизненная репродукция. Остановиться на трех указанных у нас выше моментах модели – это значит свести модель только на смысловое построение, без всякого внедрения этого смысла в материальной действительности, без всякой организации этой последней, согласно данной смысловой структуре. И покамест мы вращаемся в пределах смысла и никак не реализуемых структур, здесь еще можно было бы говорить только об ошибочной позиции такого рода описательства. Но если упорствовать на такого рода смысловом описательстве и не обращаться к переделыванию действительности с точки зрения такого описательства, то это последнее превращается в позицию абстрактного идеализма. И тогда указанные у нас три момента модели как структуры оказываются повисшими в воздухе. Нет, здесь не три момента, а четыре.
Первый момент – это принцип структуры вещи. Второй момент – это сама структура данной вещи. Третий момент – это структура, данная в своих деталях. Но если не будет еще четвертого момента, а именно перенесения данной структуры на новый субстрат и соответствующей организации этого субстрата, то никакой модели у нас не получится, а будет просто отвлеченно мыслимая структура без всякого применения, т.е. необходима структурная организация самой вещи, о структуре которой шел разговор. Итак, в определении модели не три, а, по крайней мере, четыре основных момента.
Беспредметный и предметный момент в модели
Данное определение модели свидетельствует о своей большой абстрактности и обобщенности. Так понимаемая модель имеется, конечно, не только в языке, но и во всех других областях человеческого сознания, деятельности и вообще жизни. Взятая в таком чистом виде модель относится решительно ко всем видам мысли и бытия и ни о каком таком конкретном виде мысли и бытия ровно ничего не говорит. В этом смысле правы те представители философии математики, по мнению которых математика не знает ни того, что она говорит, ни того, о чем она говорит. Мы не ошибемся также, если скажем, что взятая в такой абстрактности и общности математика не может создавать или находить какие-нибудь новые факты, а может только представлять уже найденные факты в отчетливом единораздельном виде. Само собой разумеется, что и этого вполне достаточно для того, чтобы математика была наукой. Тем не менее ясно, что математика предполагает эмпирически находимый предмет, который она и подвергает своей обработке. Эта обработка превращает хаотическое и бесформенное множество в нечто упорядоченное, в нечто структурно-оформленное. Только в этом и заключается предметность тех абстрактных и обобщенных определений, пример которого мы видели в определении самого понятия модели.
Интерпретация
Однако предметность математического знания возрастает еще больше, если наши абстрактные определения мы начнем применять к тем или другим конкретным областям мысли и бытия. Так, переходя к области специально языка, мы должны прислушаться к тому, что говорит на эту тему эмпирическое исследование языков. Вместе с тем возрастает и конкретность общих определений. В языке есть звуки и есть та или иная смысловая значимость этих звуков. Можно поэтому говорить о моделировании в области фонологии, где наши структурные методы необходимо применять к звукам речи. Можно иметь в виду грамматические оформления звуков языка. Тогда, очевидно, мы перейдем к моделированию в области грамматики. Точно также можно и нужно говорить о моделировании в области лексикологии, стилистики, риторики, поэтики и пр. языковых, а также литературно-языковых дисциплин. В настоящем очерке мы коснемся только фонологии и грамматики, но поскольку у нас сейчас зашла речь об интерпретации моделей, совершенно необходимо с полнейшей ясностью и отчетливостью констатировать своеобразие и общую специфику именно языковых моделей, о чем придется высказать еще несколько замечаний.
Дело в том, что формализация языка и, в частности, его математическая формализация, а, следовательно, и его теоретико-множественная разработка у очень многих структуралистов оказывается в корне искаженной, благодаря постоянному злоупотреблению неязыковыми аналогиями. Вся структурная лингвистика возникла в результате перенесения в лингвистику модных в первой половине XX в. учений (особенно в психологии) о т.н. Gestalten, т.е. о формах мышления, независимо от его содержания, и о конкретно мыслимых, интуитивных эйдосах в феноменологии Гуссерля и его школы. Для нас было бы неуместно в настоящий момент давать характеристику этих направлений в науке, вообще говоря, достаточно ценных, несмотря на их явную односторонность. Но это учение о структурных формах в течение второй половины XX в. проникло почти повсюду во все естественно-научные дисциплины, а в математике сомкнулось со старым учением Георга Кантора о множествах. Часто подобного рода структурные теории смыкались с устаревшими разновидностями субъективного идеализма, которые, впрочем, легко поддаются критике, и сейчас не в них дело. Самое важное то, что все эти физикалистско-математические и психологические структуры многие лингвисты стали переносить в свою науку без всякой критики и без всякого учета своеобразия языковой области. А в результате этого возникло то нетерпимое положение дела, которое уже давно успело стать традиционным и которое изживается только с огромным трудом.
Основное зло заключается здесь, конечно, вовсе не в самом понятии структуры, которое в области физико-математических наук получило свою вполне научную и неопровержимую разработку. Основное зло заключается в том, что все эти физико-математические структуры суть явления одноплановые, незнаковые, некоммуникативные. Когда математики говорят о своих множествах, они дают строгую обработку понятия множества без учета того обстоятельства, что в языке эти отвлеченные множества и структуры получают совсем другое значение, несоизмеримое ни с какой математикой, ни с какой физикой или химией, ни с какой кристаллографией или биологией. Языковая структура и языковая модель всегда двухплановы. Они здесь имеют значение не сами по себе, но лишь как знаки человеческого мышления и вообще человеческого сознания в процессах общения одного индивидуума с другим. Это сразу же налагает ту неизгладимую печать на языковые структуры и модели, что они являются бесконечно разнообразными носителями бесконечно разнообразных коммуникативных актов человеческого мышления и сознания.
13
Как поступает, напр., И.И. Ревзин в своей книге «Языковые модели», М., 1962, стр. 10 – 11.