Страница 2 из 41
Г.Х. Андерсен «Снежная королева»
Моя подруга – товарищ Людмила – полиглот, знает несколько языков, включая немного испанский. Мы познакомились с ней в школе по обучению танго и постепенно, слово за слово, стали приятельствовать.
Людочка – обладательница белокурых волос и золотого характера, повидала на своем веку много стран, но главное, как оказалось, она имеет способность передавать это ощущение легкости открытия безграничности мира другому человеку.
Мне, например, передала.
С чего-то взяла и брякнула пару лет назад: «Нам надо в Аргентину съездить, танго у местных мастеров поучиться танцевать». Это потом я узнала, что она никогда ничего просто так не брякает, а в тот момент я внутренне усмехаюсь и даже чуток раздражаюсь над «совершенной нереальностью» такого мероприятия.
«Я и Южная Америка! – и я в первый раз думаю, что она баба хорошая, но не от мира сего, – Да вы что?!» И забиваю на эту чушь.
Потом случается странный прецедент. Как-то зимой при разговоре на выходе из дверей ресторана «Прованс» после милонги Людмила роняет: «Люблю Прованс. И ты поедешь».
Тут я решаю быть немного поаккуратнее с этим «кремлевским мечтателем», все-таки меру надо знать. Городит всякую… Естественно, отмахнувшись, значения не придаю.
Тем не менее, по весне поехав в Испанию, я благополучно тащусь именно в Прованс на двухдневную экскурсию, где обалдеваю от красоты Ниццы, Канн и буйства красок родины Ван Гога в Арли. И только потом осознаю, что я реально легко побывала там, где велено. По приезду я, как в том анекдоте, пытаю ее: «Люда! Ты знала, ты знала! Откуда?».
И по всей Европе эта сказочница, элементарно сказочным образом, отправляет меня прокатиться галопом в две тысячи семнадцатом, так, между делом. Чем дарит мне кучу живительного солнца в то жутко дождливое лето.
А дело было так. Жил когда-то в Череповце, будучи в полуторагодичной командировке на «Северстали» в середине двухтысячных, один француз по имени Винсент. Люда тогда в свою Школу по обучению иностранным многих носителей языка, обитающих в нашем городе, приглашала.
Вот и этот для обоюдной пользы похаживал – со студентами общался, в качестве наглядного примера, и помощь при адаптации к местным условиям от Людмилы получал. Не хилую, кстати.
Задружились, по-человечески.
Вот с этим другом-французом, приехавшим поностальгировать в Череповец, я и уехала по Европе на его обратном пути. На его шикарном служебном автомобиле, без оплаты за проезд. И не потому, что халява, хотя я ее люблю, а потому, что транспортные расходы ему честно оплачивала его люксембургская фирма, а ему приятнее ехать в компании, и он не жлоб.
Поэтому к высказываниям череповецкой сказительницы Маракулиной Л.А. к середине две тысячи семнадцатого я начинаю относиться с пристальным вниманием и уважением.
И когда уже осенью, после очередного танго-забега, она без тени улыбки и с полной убежденностью снова заводит пластинку с песней: «Оля, тебе ведь надо в Аргентину. Вместе со мной», мое нутро вдруг замирает. Потом спокойно укладывает внутри эту мысль, будто она всегда там и жила.
А почему, собственно, нет? Я смотрю на Александровну, она на меня – я знаю, что капитуляцию моего вредного ума она отлично чует. Принятие растекается по телу, сопровождаясь глубоким вдохом-выдохом. Я глупо хихикаю, услышав, как в моей голове раздается отчетливый щелчок, когда мозги переключаются на «Вкл».
В общем, это правду говорят, что в одну секунду ты точно знаешь, что там будешь.
На всякий случай с клоунской улыбкой я ставлю оберег и подтверждаю:
– Тьфу-тьфу- тьфу! Таки, да.
– Именно. Чтоб не сглазить, – серьезно поддерживает Людмила, и тоже плюет через левое плечо.
– Ну, теперь все в порядке, – улыбаюсь я.
Хотя мне почему-то уже не смешно.
– Оля, ты как к танго пришла? —вдруг спрашивает Люда, обдумывая что-то, наверно, очередное важное.
– Я? Так вроде с детства приучили, – прикидываю я.
Потом тоже торможу и задумываюсь более конкретно, откуда ноги растут, и поправляюсь:
– К музыке в смысле. Танцевать-то здесь никто его не умел по- настоящему.
– Расскажешь?
– Если интересно, то конечно.
Память услужливо размывает очертания танцевального зала и переносит в нашу небольшую двухкомнатную квартиру на первом этаже. Мне девять лет. Начало осени. В доме праздник, опять взрослые, веселясь, без конца заводят пластинки, я знаю, что вот эта называется танго. Аргентинское.
Мне нравится мелодия, но не нравится, что в доме очередное шумное застолье, где на меня не обращают внимания. Я чувствую все больший дискомфорт по мере увеличения размаха разгула. Звук мелодии танго ассоциируется с безвекторным шумом подвыпившей компании.
Я его ненавижу, я хочу тишины и, не выдержав, нервно требую, чтобы выключили проигрыватель. Я уверена, что никогда в жизни не буду слушать это действующее на нервы «танго».
Потеряв терпение, я повторяю это слишком взвинчено, на что папа, неожиданно вспылив, вдруг хватает проигрыватель и разбивает его вместе с пластинкой об пол. Мы огорошено смотрим на осколки.
Тем не менее, через несколько лет после последовавших извинений, пояснений и прощений, уже имея в доме полный комплект всего, что только было выпущено в стране по теме танго на виниле, собранный, понятно, папой, я обнаруживаю себя сидящей у проигрывателя и переписывающей слова танго Оскара Строка «Лунная рапсодия».
Я захвачена мелодией. Чтобы успеть записать текст, я останавливаю проигрывание после каждой строфы и записываю что запомнила и затем снова бухаю звукосниматель на нежные черные бороздки.
Худшие увечья получают пластинки с танго на иностранных языках, потому что поди-ка разбери сразу эту заморскую речь. Вот мне и приходится по десять раз прослушивать одно и то же, чтоб идентифицировать абракадабру хоть в какое-то подобие слов.
Что делать, песни без слов не бывает. И я очень стараюсь. Хуже всего мне дается прононсный французский, а лучше – четкий итальянский. Бедные певцы в испорченных бороздках заикаются и шепелявят, но я ничего с собой поделать не могу, потому что хочется влиться в коллектив иностранных исполнителей осознанно. Через пару часов самоотверженного труда, закатывая глаза, я уже могу, как они, кантиленно тянуть: «Ун танго итальяно, ун дольче танго! Осенсито унноте сонар, сото ун селонтано».
Меня не очень волнует, что я не понимаю смысл списанного, но я уверена, что как великий исполнитель здорово воспринимаю это через музыку. И передаю зрителю. В виде кошки и соседей.
Особой моей любовью пользуется «Парижское танго» Мирей Матье. Шедевр моего распознавания на слух немецкого звучит примерно так: «Дас ис да париже танго, месье! Ганс Парис тандисен танго, месье! Ун ич зеге ичен дерт дизе шрит, ден ич вайсе махамит». Беллисимо! Горжусь собой и пою раз пятнадцать подряд.
Душа просит совершенства, и тут я даже пытаюсь привлечь учительницу немецкого из соседнего класса для помощи в переводе и изучении, сама-то я изучаю английский. Но что-то там не срастается, всем некогда, и моя горячая попытка вникнуть в иностранный язык глубже тает, как мороженое на солнцепеке.
Еще через какое-то время папа, застукав меня за «работой» по изучению языков, почему-то не сердится, хотя я вижу, что он сожалеет о моей неаккуратности. Интересно, почему?
Папа принес новую большую пластинку. Говорит, что тут есть одно старинное танго 1935 года, и что оно в каком-то нашем фильме про войну звучало, может, я помню. Я не помню. Тогда поясняет, немного стесняясь, что оно очень красивое, он знал его раньше в детстве, теперь вот нашел. И что эта музыка точно отражает в кинокартине военную обстановку в последний вечер перед разлукой двух людей в комнатке с дырявым потолком, через который просачивался дождь, а смерть может быть совсем рядом. Но это ничего не меняет, потому что там любовь.
Я вижу, что ему не терпится послушать, причем вместе со мной. Танго называется «Дождь идет». Это необычное название мне очень нравится.