Страница 246 из 261
Производит прямо-таки потрясающее впечатление у Плотина его весьма решительная и безоговорочная концепция мирового искусства. Вся жизнь со всеми ее безобразиями и уродствами является для Плотина некоторого рода великим искусством. Термин "искусство" так и употребляется буквально в этом смысле (III 2, 16, 23-27). Когда логосами порождается та или иная жизнь, вся эта жизнь уже заложена в Душе и в Уме (V 7, 3, 16-18). Выше мы уже говорили о тождестве природы и искусства у Плотина. Но теперь мы должны сказать, что это у него отнюдь не было принижением искусства, а, скорее, возвышением природы, поскольку природа хотя и творит безобразия и уродства, она творит это художественно. А что душа или ум являются у Плотина творческими началами, то есть творят все художественно, об этом у нас говорилось уже много раз. Конечно, и все Единое творит тоже не только естественно, но и художественно. По крайней мере, о восхождении всякого искусства к Единому у Плотина говорится весьма определенно (VI 2, И, 30-32). Таким образом, в конце концов можно сказать, что не бытие выше искусства, а наоборот, для Плотина только и существует одно искусство (конечно, при условии учета обычной для Плотина иерархийной конструкции бытия вообще).
§2. Эстетика онтологического дерзания, тождественного с общемировой фатальной покорностью
Если уже в период греческой классики мы встречаем не просто намеки на весьма сильные выражения о глубине человеческой личности, то тем более этот субъективный коррелят онтологической картины должен быть выражен в эпоху эллинизма по причинам, о которых мы достаточно говорили выше. Поэтому нисколько не является удивительным то обстоятельство, что у Плотина, кроме его хаокосмической картины, мы находим также и глубочайшее убеждение в такой же и упорядоченной и неупорядоченной жизни и в человеческом субъекте. Интереснее всего, однако, то, что речь об этой онтологической силе идет у Плотина не только в отношении просто человека, который всегда мог быть и дерзающим героем и смиренным, вполне покорным обыкновенным человеком. Все дело заключается в том, что решительно все ступени надчеловеческого развития имеют своим субъективным коррелятом тоже эту неимоверную активность, как и вполне смиренную покорность.
Основным термином, выражающим эти понятия отваги, смелости и дерзости, в греческом языке является tolma (в более позднее время tolmё). Весьма интересно то, что слова этого корня обозначают как "дерзость", так и "покорность". Tolmao по-гречески значит "отваживаюсь", "осмеливаюсь", "дерзаю", но в поэтическом и позднем языке этот же самый глагол значит "терплю, "переношу". Tolmёros - "отважный", "смелый", "дерзкий". Tolmёeis - "отважный", но иногда и "терпеливый". От того же корня имеется греческий недостаточный глагол, употребительный только в аористе, именно tlёnai, тоже означающий как претерпевание, так и дерзание. Позже мы увидим, что такая полярность семантики этих слов имеет в греческом языке очень глубокое происхождение и основание. Сейчас мы бы хотели указать на одну работу, а именно на книгу Н.Балади8 "Мысль Плотина", где как раз в основу плотиновой мысли положено это понятие дерзания. Книга Н.Балади имеет ряд недостатков. Так, она почти вся посвящена изложению философии Плотина и не содержит достаточно ссылок на тексты философа. Тем не менее книга эта чрезвычайно оригинальна именно вследствие выдвижения на первый план в философии Плотина этого учения об онтологическом дерзании. Философско-эстетический анализ такого необычайного учения Плотина у Н.Балади тоже отсутствует. Но для нас и это не столь важно. Философско-эстетический анализ общемирового дерзания у Плотина мы производим сами. Но все же выдвижение у Плотина на первый план именно такого понятия является весьма важным научным достижением, и поэтому на плотиновском дерзании нам совершенно необходимо остановиться и, кроме того, установить отсутствующую у Н.Балади существенную связь "дерзания" со всей общемировоззренческой структурой философии Плотина.
1. "Дерзание" в классической греческой литературе
Чтобы эта терминология Плотина не показалась читателю чем-то маловероятным, приведем кратко некоторые сведения из классической литературы.
У Гомера Нестор надеется на героя с отважным сердцем (Il. X 205). Одиссей ищет помощника, который бы дерзнул выколоть глаз Полифему (Od. IX 332). Но здесь же целый ряд мест, где отчетливо выделяется значение терпения и покорности. Так, Телемах убеждает Пенелопу быть покорной (Od. I 353), сердце Одиссея выносливо, или терпеливо (XVII 284, XX 20, XXIV 162-163). Однако интереснее всего те. места, изображающие человеческие дерзания, которые направлены против богов. Приведем такие места, как бой Диомеда с Аресом и Афродитой (II. V 330-343, 846-863), также попытка Диомеда и Патрокла сразиться с Аполлоном (V 436-443; XVI 702-710) и грозная отповедь Ахилла по адресу вероломного Аполлона (XXII 14-20). Можно только пожалеть, что H.Балади, исходя из своей идеи, как раз этих мест из Гомера не приводит, а именно они будут иметь для нас огромное значение.
Не приводит Н.Балади и примеров из греческой мифологии, рисующих дерзание людей против богов. Здесь можно было бы привести следующие примеры: состязание певца амирида с Музами (Il. II 594-600), обман Танталом Зевса и других богов (Pind. 01. I 37-64), разглашение Сизифом любовной тайны Зевса (Paus. II 5, 1), попытка Иксиона овладеть Герой (Pind. Pyth. Il 21-48), небывалая дерзость Салмонея, объявившего себя самого Зевсом и требовавшего божественных почестей (Verg. Aen. VI 585-594). Таким образом, дерзание людей против богов в греческой мифологии отнюдь не является какой-нибудь редкостью.
Что же касается классического периода греческой литературы, то материалы, приводимые Н.Балади, совершенно ничтожны9, хотя именно здесь содержится много изображений человеческого дерзания и человеческой покорности. Мы тоже не будем приводить тот огромный материал, который можно было бы привести на эту тему. Кто же не знает, например, о дерзании Прометея (ср. Aeschyl. Prom. 999, 226-235)? О покорности читаем, например, у Еврипида (Heracl. 756, Hippol. 476). Взяв любую трагедию Эсхила, Софокла и Еврипида и прослеживая эти элементы дерзания и покорности, мы найдем целую гамму переходов от одного к другому, причем обычно весьма принципиального характера. Но, может быть, и не стоит проводить эту работу ввиду общеизвестности этих материалов из греческой трагедии даже у широкого читателя.
2. Платон
Платон не совсем относится к этой теме, поскольку о дерзании говорится у него только в философско-теоретическом смысле слова. Дерзать у него - это значит искать истину и продумывать свои понятия до конца (Theaet. 196 d, 197 a; Sophist. 237 b, 258 de). Правда, последние два текста из "Софиста", приведенные нами, говорят о дерзании признать существование небытия, а это уже косвенно указывает на возможное онтологическое значение слов у Платона, обозначающих дерзание. По Н.Балади, у Филона и Климента Александрийского дерзание понимается тоже философско-теоретически, откуда, по мнению Н.Балади, такое же понимание дерзания перешло и к Плотину. Сама инаковость (heterotёs) действительно получает у Плотина такое высокое категориальное значение, что сам Плотин называет ее одним из основных родов "бытия" (V 1, 4, 35; VI 7, 39, 4-12).
3. Плотин
Старинное греческое философско-теоретическое дерзание перешло и к Плотину. Он, например, считает большой дерзостью сводить всё на простую случайность или внешнюю необходимость. Единое утверждает само себя, оно ни в чем не нуждается, и говорить о случайности его актов или об их механической необходимости дерзко и богохульно (VI 8, 7, 11 - 15; 19, 6-8). Было бы очень дерзко думать, что душа целиком и без остатка погружается в материю (IV 8, 8, 1-3).