Державы Российской посол

Ноги в узких сапогах затекли, Кинский страдальчески переминается. Хрустят обрывки нотной бумаги, устилающей ковер. Боже, сколько нужно терпения! Император вот уже полгода мусолит свою кантату, это ему важнее, чем предстоящий визит царя.

– Скажите, что я болен, – твердит Леопольд.

Царь варваров, Голиаф – иначе он не называет Петра. Чем ближе московское посольство, тем чаще белки монарших глаз окрашиваются желчью. «Не заболел бы в самом деле», – думает Кинский.

Каждый день «пражский аптекарь» доказывает простую истину. Отталкивать царя неразумно. Если Московия обращает к Леопольду последнюю надежду, то ведь и Римская империя нуждается в русских. Война за испанское наследство оттянет войска на запад. Султан не постыдится обмануть гяуров, подпишет мир, а потом возьмет да и ударит. Кто помешает ему, кто из союзников? Один Петр не хочет складывать оружие.

11 июня Кинский доложил императору: посольство покинуло пределы Чехии. В корчме возле Зноймо только обедали, ночевать не остались, под утро прибыли в Австрию. Торопятся в Вену чрезвычайно.

– Я пошлю к ним барона Барати.

– Венгра? Э, хоть самого дьявола, – простонал Леопольд. – Завидую моим потомкам. Все сваливается на меня, на меня… Постой, мы ведь не ждали московитов так скоро! Пусть потерпят…

Царь томился в пыльном городишке Штокерау, убивал время, сражаясь с Меншиковым в кегли. Оба в рубахах, в башмаках на толстой подошве, – по виду гуляки-мастеровые. Шары, пущенные со злостью, грохотали пушечно.

Когда же цесарь допустит к себе?

Бравый, коренастый Барати прискакал через два дня с переводчиком и секретарем. Искать московитов не пришлось – послы сняли бюргерский дом на площади, против костела. У крыльца полыхали клинки алебард, трубы, позументы на длинных кафтанах.

Стражи, спохватившись, трубили что есть мочи. Шумно отозвались куры на заднем дворе, под окном Лефорта. Первый великий посол вышел к цесарским людям в неглиже, обминая на себе короткий ординарный камзолишко. Кружевной воротник приладить не успел. Куры еще не унялись, отчего высокие стороны должны были помолчать.

Барати развернул инструкции.

– Высокочтимых господ послов, – перевел Адам Стилла, – покорно просят пожаловать пятнадцатого июня в Ланген Церсдорф на подхожий стан.

Лефорт недовольно засопел. Стилла пояснил от себя:

– Это в двух милях от Вены.

Еще задержка! Лефорт надвигался животом на низенького, кривоногого Барати, слепил скромного кавалериста фейерверком перстней, с которыми никогда не расставался.

«Въезд посольства в Вену назначен на шестнадцатое – смущенно прочел Барати. – Комиссар шествия выедет навстречу от городских ворот на расстояние пистолетного выстрела».

Лефорт потел от жары, от досады, слушая бесконечные подробности церемониала. Мотнул головой переводчику, – дескать, хватит, не тяни волынку! Стилла отстранился, оглядел свои ногти, поморщился, начал бархатной подушечкой наводить глянец.

Волонтер Петр Михайлов сидел в соседней комнате, дразнил, сбрасывал с колен резвую ручную мартышку.

– Мизер, – выдохнул, входя, Лефорт. – Мизер, какого я не чаял у император.

Не готовы, просят три дня сроку. А на что? Прием убогий, будто в захудалом графстве. Соглашаться ли? В другом месте первый посол знал бы, как ответить. К императору царь питает уважение особое. Превыше всех королей сей потентат, – то заучено с детских лет. Однако прилично ли отрядить комиссара одного, без свиты?

– Спуску не давай, либер Франц! – отрезал Петр. – Мы в Москве нешто так привечаем!

Лефорт вернулся к цесарцам, повременив полчаса нарочно. Цедил немецкие фразы наставительно:

– Фигура комиссара, опасаемся, будет неотличима от любого проезжего. Следовало бы к нему в придачу двоих или троих дворян…

Адам Стилла потряхивал кудрями, распираемый смехом. Браво! Щелчок заносчивому Хофбургу!

– Мундиры гарнизонных улан, которых вы намерены направить следом за комиссаром, слишком тусклы. Броня кирасир более отчетлива на фоне городских стен.

Настал вожделенный час для Лефорта, сановного дебошана, тончайшего ценителя дворцовых политесов, парадных воинских артикулов и всяческих онеров.

Барати, краснея, поднимался на цыпочки. Хофбург уступать не велел.

Царь выслушал расстроенного Лефорта спокойно. Сказал, щекоча мартышку:

– Что ж, у них свой устав. Высказал им? Добро. А то заважничают.

– Баронишка болтайт, кирасир нет, кирасир на Венгрия, – жаловался первый посол.

Петр отмахнулся:

– Ладно, пора кормиться. Кишки подводит.

За столом Барати, жуя фазана, таращил глаза на двух молодых господ, одетых не по-дворянски. Обвязали платками шеи, словно сельские бурши, громко чавкают. Неужели один из них – царь?

Адам Стилла сел рядом с Меншиковым, заговорил по-русски. Вокруг стола носились, взапуски с мартышкой, шуты, визжали, боролись. Попугай первого посла разражался бранью. Если бы Барати и секретарь знали русский, все равно не разобрали бы ни слова из секретной беседы.

Вечером Алексашка докладывал:

– Стилле я сто золотых дал. Ох, загребущий! Кирасир воистину нет, мин херц. Венгерцы шалят.

– Надоели вы с кирасирами. Еще что?

– Цесарь авденцию тебе дать не хотел. Я, мол, не обязан, коли он ин… инког…

– Инкогнито, чучело!

– Во-во! Едва умаслили. И то, чтобы о делах ни-ни… Гутен морген и прощай. Для дел у него набольший – граф…

– Кинский?

– Кажись, он, херц мой. Ох, неспроста цесарь брыкается! Согласился втихомолку с султаном, стыд чувствует.

Петр потемнел, щека задергалась.

– Кони тут шибко дороги, – затараторил Алексашка, чтобы отвлечь друга. – Сторговал я двух вороных. Угадай, почем?

Старший волонтер доверил ему казну. Писать Алексашка не умеет и не хочет, все расходы удерживает в памяти.

Огорчения только начинались.

У Дуная, перед самой столицей цесарской задержка. Переправа была занята. Наплавные мосты хлюпали, черные от нестройно топочущей пехоты. Великие послы въехали в Вену голодные, злые. Сидели в каретах прямые, как палки, голов ни на что не оборачивали.

Иностранные дипломаты, носясь по залам Хофбурга, ловили Кинского. Гадали, добьется ли аудиенции настойчивый царь? Дворец полнился слухами. Император занемог. Император потерял аппетит – вчера отверг суфле из щуки, любимое свое блюдо.

Припертый к угловому дивану китайской гостиной, Кинский умоляюще поднял руки.

– Ничего неизвестно, господа.

Дверь императорского кабинета закрылась за ним надолго.

Проекты статей договора с султаном, планы войны с Бурбонами – все сейчас отложено. Взгляд Леопольда нерешительно бродит по чертежу Фавориты – загородного дворца, недавно отстроенного после турецкого разорения.

– Вот здесь, – повторял Кинский. – У пятого окна, ваше величество…

Император и царь войдут в галерею с двух концов, ровно в пять часов тридцать минут пополудни. Царь обещал шагать не очень быстро.

– Не ручайтесь за Голиафа. Он выкинет нам сюрприз.

– Отсчитать четыре окна сумеет, ваше величество.

Кинский изучил Фавориту досконально, прежде чем поставил пером крестик на галерее, смотрящей девятью окнами в сад. О чем думает Леопольд? Два человека, двигаясь с одинаковой скоростью, неминуемо сойдутся у пятого окна.

– Хорошо, – вздохнул император. – Вы отдаете меня на растерзание московиту. Бог вам судья.

Царь варваров не стеснялся же принимать короля Вильгельма полуодетым. Бесцеремонно выталкивал из комнаты придворных курфюрста Бранденбургского. Кинский сам рассказывал об этом Леопольду.

– Вас, ваше величество, царь чтит беспредельно.

Он все же робел, «пражский аптекарь», рассчитавший все наперед. Робел, поднимаясь по парадной лестнице Фавориты, глядя на хилые подагрические ноги Леопольда, одолевавшие ступени медленно и нехотя.

В саду буянил ветер, по галерее пробегал, зажигая рамы портретов, подвески люстр, солнечный огонь. В пляшущем свете возник великан в темном камзоле. Шляпа его сдвинулась набок. Спутников он оставил позади, гул его широких шагов быстро приближался.