Державы Российской посол

– Тьфу! – обозлился Борис. – Привязалась… Вынь ей да положь русского повара. Вишь, испанский есть у нее, немецкий тоже… Подари ей, государь, да уедем отсюда!

Мямлил не прожевав, упрямо, впал в отчаянность и дельных слов не находил. Шафиров вмешался рассудительно:

– Еще не сделаны визиты к принцам крови. Зело обижаются на нас.

– Плевать, – бросил царь. – Всем не угодишь. Ты как мыслишь, Бориска?

– Не к чему визитовать. Дюбуа того и ждет… Сен-Поль, коришпондент мой, говорит – принцы суть лютые противники регента, как и де Мэн.

Принесли шоколад. Петр, не любивший сладкого, отказался. Шафиров нежил японскую чашечку в мягкой ладони.

– Дознаться бы, – начал он, – из чего мастерят дивное сие вещество – фарфор.

Ох, миротворец! Борис не дал утишить спор.

– Кровь у принцев дурная. То не политика – свара мелкая. Обиды некоторых фамилий. Сен-Поль говорит, согласия у них меж собой нет. Дело нам делать всяко с регентом. Да не мешкать… Книпхаузен на пятки наступает.

– Не мешкать? – отозвался Петр. – Мыслишь, хватит, нагляделись на нас французы? Коришпонденты твои как разумеют? А то – начнем сеять, не распахавши. Что проку!

– Меня Сен-Симон опять зовет откушать. Приватно… Дозволь – схожу! Через него многое явно.

– Сходи! – кивнул Петр. – Со мной знаешь как… Онёры да комплименты.

Встреча состоялась в тот же день. Гостиная графа, окнами на Сену, на громаду собора Нотр-Дам, блещет хрусталем светильников, стеклом поставцов с фарфором, заставлена пестрой, легкой мебелью на тонких, выгнутых ножках. Чем-то напоминают верткого, тонконогого хозяина эти креслица, стульчики, табуретки. Сен-Симон словно и не коснулся кресла – само подкатило по скользкому полу.

– Прошу, располагайтесь! Верхнее можете скинуть. Давайте без чинов! О ля-ля, Париж летом невыносим! Я прогнал жену в деревню, сижу ради царя. И не только я…

– Понимаю, – усмехнулся посол. – Сенсация невиданная, русские варвары.

– Нет-нет! – и граф плавно всплеснул щуплыми ручками, напомнив Борису танцовщицу в королевском театре. – Даже Юкселль, осторожный Юкселль… Его трясло от страха, но теперь он оправился, слава богу!

Оба в сорочках, притомленные духотой. Закатали рукава, опушенные кружевом. Локти – на холодок наборного стола. Потягивают терпкое вино – для аппетита.

– Фонтенель восхищен вашим царем. Я редко слышал подобные дифирамбы. Такие суверены, как царь, надежда не одной лишь России, но всей Европы. Ее будущее… В России правит просвещение. Сердечно рад за вас, мой принц.

– Пока что Марс препятствует музам, – вздохнул Борис. – Покончить бы войну, сломить упорство шведов.

– Нелепое упорство! – воскликнул граф, вскидывая руки, будто пытаясь взлететь к расписному потолку, к порхающим в синеве небожителям.

На столе цветной мозаикой выложены карты. Четыре туза… Притягивают снежной белизной. Борис передвинул локоть, прижал туза крестей. На кого он-то ставит, проворный графчик? Карты завел себе добрые.

– Вы жили в Италии?

– Заметно? – спросил Борис.

– Да. Вас выдает твердость произношения. В нос, как мы, – не получается? Попробуйте!

Хохоча, начал задавать экзерсисы. Похвалил ученика. Потом сказал, что принц чересчур церемонится на вечерах, – ныне модно ввертывать уличную брань. Нет, дамы не краснеют. Преподал тут же несколько словечек. И, с ходу переменив сюжет, пальнул вопросом:

– Вы целовали ногу папе?

– Пришлось.

– Церковь требовательна. Высшая добродетель – послушание. Кстати, царь возбудил надежды у наших духовных, после диспута в Сорбонне. Возможно ли сблизить религии? Это было бы вам полезно.

– Царь ничего не обещал. Согласитесь, граф…

– Без титулов, прошу вас!

– Я был знаком с одним ученым иезуитом. Он писал сочинение о могуществе духовном. Рим ищет господства над умами. Мы не маленькие. На что нам римская указка?

Ручки графа реяли в воздухе, умоляли:

– Боже вас сохрани! Сочувствую всецело. Правда, мы не столь послушны папе, как может показаться.

Беседа продолжалась и за обедом, оживленная и весьма для дипломата полезная. Ведь общее мнение насчет Сен-Симона таково – глас его есть глас высшего парижского света.

– Париж нам благоприятен, – сообщил Куракин царю. – Маршал Юкселль и иные влиятельные особы для конференции с вами, по всему видать, готовы. Также и Академия к твоему величеству расположена искренне. И в купечестве и на фабрике гобеленов… Чают большого профита.

– А я что твердил тебе, Мышелов? Не зря неделю истратили, не зря. Как итальянцы говорят?

– Кто выигрывает время, выигрывает жизнь.

– То-то же! Ну, нагляделись французы, пора, значит, сбор трубить.

Борис встрепенулся. Наконец-то! Но звездный брат тотчас охладил:

– Обожди! На Монетный двор еще разок надо бы… Больно хороша машина. Чик – и получай! Может, она и на другую работу годится. Смекнуть надо…

А Сен-Симон стремительно, мелким бисерным почерком заносил в дневник встречу с Куракиным.

«…Высокий, хорошо сложенный мужчина, сознающий свое высокое происхождение и притом обладающий большим умом, тонким обхождением и образованностью. Он достаточно свободно говорит по-французски и на других языках, он много путешествовал, служил в войсках, потом выполнял различные миссии».

16

Девять дней минуло после приезда царя. В Пале-Рояле подумывали, а что, если прав был камер-юнкер де Либуа, принимавший посольство на границе! Пожаловали из простого любопытства…

И вдруг – приглашение от Шафирова, приглашение настоятельное. Московиты хотят говорить о деле, обсудить интерес обоюдный. И без проволочек, завтра же.

В Пале-Рояле удивление, растерянность. Но неудобно ответить, что парижский двор не подготовлен.

Регент дал согласие.

– Берегитесь! – грозит Дюбуа. – Царь Петр опасный противник.

– Зачем так резко, – морщится герцог. – Франция имеет шанс приобрести друга.

Аббат с радостью вступил бы в поединок с московитами. Но в нынешних обстоятельствах об этом не может быть и речи. Он и не напрашивается. Во-первых, официальные, открытые сношения ему не по чину. А главное, его многочисленные враги придут в бешенство. Лучше не подливать масла в огонь.

– Поручите Тессе! – советует он. – Исполнительность заменяет ему недостаток ума. Если вы прикажете ему не давать никаких обещаний, его не собьют. Он упрется, как бык. Еще раз заклинаю вас, будьте осторожны. Царю стоит дать мизинец…

– Не будем спорить из-за мизинца, – ответил регент. – Франция не мелочна.

Регент слишком часто призывает Францию. Это дурной знак для Дюбуа.

– Подумайте, ваше высочество. Я удаляюсь.

Отступать непривычно, трудно… Он открыл дверь, потом на пороге обернулся.

– Десять дней русские молчали. Целых десять дней. Это неспроста.

Куракин в тот вечер сказал царю:

– На нас выпускают маршала Тессе. Чают, стало быть, дискурса прелиминарного, то есть предварительного. Пустого словесного трезвона…

Только Куракин и Шафиров посвящены в замысел Петра. Десятидневное промедление, сперва томившее их, принесло плоды превосходные. Царь, а вместе с ним и Россия превратились из пугала, из некоего полумифического чудища в осязаемую сущность. Завоевано приятство персон весьма многих.

Уже не придают в Париже значения тому, что сын царя переметнулся к австрийцам, – Петр и его вельможи равнодушны к этому событию, уничтожают Алексея молчанием.

Сен-Симон, Фонтенель ратуют за дружбу с Россией, Дюбуа оттеснен, настороженность д'Юкселля слабеет…

– Политесов поменьше, – напутствовал царь дипломатов. – Хватит стрелять холостыми.

Собрались в Пале-Рояле, в гостиной, сиявшей, розовым шелком, пышными телами Венер, написанных маслом, выбранной как будто нарочно, чтобы отвлечь от дел к плезирам.

Отбросив обычные длинноты, Шафиров заявил без обиняков – царь предлагает Франции оборонительный союз, взаимные гарантии.

Атака молниеносная.