Страница 15 из 38
К Александру подсел прекрасно говорящий по–французски скользкий молодой человек и принялся настойчиво выспрашивать. Ему хотелось знать всё: не поменял ли Граверский имя по приезде на Запад, не написал ли он чего–нибудь новенького, не болят ли у него глаза, и вообще хорошо ли он себя чувствует.
— Да! — встрепенулся вдруг Александр, прервав град вопросов, — сейчас я болен, потому что грязен, как негр. Но я не негр, я вымоюсь — буду похож на человека.
Его голос на мгновение перекрыл жужжание усталой беседы. Троцкист икнул, поперхнулся красненьким вином; у математика отвисла челюсть, выставив на всеобщее обозрение золотой фонд страны Советов; две Ольги хлопнули ресницами, многозначительно переглянулись и отодвинулись от Александра; Аделаида Ивановна застыла в четверть оборота, отчего над её верхней губой чётко обозначился пушок усиков; сидевший рядом с ней коллекционер потянулся было к её ложечке, но, подумав немного, отдёрнул руку.
Грянула музыка. Всё смешалось. Математик танцевал с жабой, перебирая пальцами бахрому жар–птичьего хвоста. Мадемуазель Лысенко вертелась с хромым Лазарем Когановичем, расхваливая ему великолепие недавно принятой ею религии. Коллекционер вальсировал с Пятнажко, натужно улыбаясь всякий раз, когда неуклюжая дама наступала своей исполинской туфлей на его лакированный башмачок. Арлекин Лукадзе также вознамерился было выбрать партнёршу, но вдруг зазвонил брюхом, схватился за бок, выдернул из–за пояса сверкнувший в воздухе телефон и завопил, перекрывая гам: «Да! Да! Наш выбран с перевесом в двенадцать голосов. Передай всем!»
Здоровенные динамики захлебнулись, рыгнули и, собравшись с силами, грянули кубинской сальсой. Пары распались, соединились вновь и, беспрестанно сбиваясь с ритма, пихая друг друга локтями и задами, принялись лихо выкаблучивать тропического тропака, заставляя дрожать вспотевшие окна. Александр покинул стол и, стараясь не привлекать внимания, стал пробираться к выходу. У самых дверей он пропустил вперёд большого начальника, тащившего за серый рукав спотыкающийся костюм–тройку бубнящего литератора. Несмотря на сопротивление, знаменитость была выволочена в коридор, где большой начальник, подпрыгивая в такт доносившимся из зала взрывам музыки, лопоча, прыская слюной и пытаясь раздавить в ладошках прихваченный из вазочки грецкий орех, взялся за изложение тезисов своей последней книжки, состряпанной из скелетов четырёх кандидатских диссертаций: «Ведь всё обо всём уже написано. Нечего ломать себе голову, как, ха–ха! ха–ха! ха–ха! какой–нибудь древний епископ из заштатного африканского городишки», и, заприметив своего заместителя, выскочившего из туалета, продолжил: «Многие с этим не согласятся. Ну, что ж делать, ха–ха! хе–хе! кхе, кхх, один любит попа, другой попадью».
Рычащая ночь уже властвовала над могильной плитой университетского крыльца. За оградой, фыркнув и взревев, галопом промчался надутый неоновым светом пустобрюхий автобус. Выхваченная прожекторами серая хламида облаков в бреющем полёте мелькнула над самыми крышами, распалась на части и пропала из виду. Александр плюнул и, отвернувшись, стал разглядывать мёртвый холл Сорбонны. После жары, запахов табака и гашиша дышалось ему легко.
К составленной из двенадцати вороных витражей гигантской двери подошла недурно причёсанная девушка из свиты, вся в чёрном, закурила сигарету, затянулась, приподняла и опустила ватные плечики шерстяной кофточки, выдохнув серую струю дыма. Медленным безотчётным жестом она поправила прядь волос, затем рука её поплыла к поясу, ухватила щепотью плотную материю и потянула её вверх; длинная, до самого пола юбка обнажила белые подошвы; Александр задержал дыхание; из–под траурных складок юбки его взору открылись кроссовки, с которых на него тупо уставилась налитая кетчупом харя заокеанского Серри. Александр зло хохотнул и поддал ногой тяжёлую, под ночь выкрашенную дверь. Она взвизгнула петлями, с силой стукнулась о притолоку, дрогнула стёклами, мигнула сотней жёлтых глаз.
И мгновенно Александр понял, что надо делать. С трудом сдерживая движение горячих рук, он широко распахнул дверь, заметив появление на горизонте большого начальника в окружении прихлебательниц, успевших подновить розовую раскраску. Александр упёрся кулаком в торец раскрытой двери, встал в левую стойку, изготовился сжать мускулы живота и таза и мощно шваркнул дверью о притолоку. Всё вокруг зазвенело. Осколки чёрного стекла, куски краски и щепки дождём посыпались на пол, застревая в кудре и дважды порезав запястье. Сквозь образовавшиеся в двери прорехи Граверский увидел, как замерла одетая в клетчатый костюм рептилия. Тогда он снова распахнул всё ещё вибрирующую дверь, приставил к ней костяшки кулака и ещё сильнее хрястнул ею. Услышав второй хлопок, большой начальник вздрогнул пиджаком и бросился наутёк. Свита переглянулась, зашипела, задвигала вурдалаковыми губками, но, услышав третий удар, кинулась вслед за своим господином. В вахтёрской клетке запрыгали взволнованные орангутанги, доставая форменными фуражками до самого потолка. Но Александр уже не смотрел на них. Он без устали крушил кости распадавшейся на части ночи и остановился только, когда от неё остался лишь прогнивший деревянный остов с двенадцатью опустевшими глазницами. Затем, поняв, что делать здесь больше нечего, Граверский сошёл по ступеням, подмигнул д’Артаньяну, присевшему у подножия памятника Дюма, а через час он уже вязнул в кожаных волнах кресла шикарной парикмахерской и с радостным напряжением наблюдал в зеркале, как мулатка Зулея Д., — чьё имя сообщала прищепленная к правой груди пластинка, — скрипя ножницами и сверкая бриллиантами в его вьющихся волосах, отстригала опостылевшую кудрю, зачёсывала длинные пряди назад, до самых плеч, умащала их маслом, прижималась податливой промежностью к костяному подлокотнику, на котором лежала тёплая, вся в свежих царапинах кисть Александра.
Домой его вёз самоуверенный говорливый таксист. Он то и дело поворачивался к Александру, шевелил пышным усом, скрёб мясистый затылок, вежливо похохатывал, рассказывал о своей новой подруге–разведёнке и о том, что завтра суббота, и они пойдут в зоопарк смотреть на обезьян.
У светофора, напротив университета, автомобиль притормозил. Александр, продолжая делать вид, что слушает, высунул голову наружу и стал наблюдать, как под руководством большого начальника, в окружении нескольких блуждающих огоньков, три силуэта, умело орудуя стеклорезом, молотком и стамеской, склеивали по частям чёрную ночь, тотчас принимавшуюся подрагивать и блестеть чешуёй. Шофёр тронул рычажок. Автомобиль затрясся. Университетская дверь заскользила и юркнула в щель меж двух османовских глыб.
Александр расплатился в сотне метров от дома, и пока он быстрым шагом обходил четвертованный клён, разметавший по тротуару свои розовые потроха, он видел, как глухая соседка, груженная магазинными веригами, доковыляла до подъезда, поворотилась к нему спиной и мясистыми ягодицами начала пихать окованную железом стеклянную створку. Наконец дверь подалась, и, пятясь, глядючи через левое плечо, она исчезла во мраке лестницы.
Александр взлетел к себе на пятый этаж, не удостоив вниманием почтовый ящик с переполненным брюхом. Вскоре квартира была освещена. Александр разделся донага; с минуту постоял под обжигающим напором ледяного душа; мягкой губкой смыл с шеи чёрное ярмо мелких волосков; растёрся изумрудным ворсом полотенца; с наслаждением облачился в чистое бельё и, распахнувши шкаф, принялся набивать одеждой небольшой рюкзак.
Когда всё было готово, Александр подошёл к книжной полке, взял оттуда тонкую книгу в твёрдом переплёте, рукавом стёр с неё двухлетний слой пыли, сунул её в рюкзачный карман. Затем он ухватился за другой, тяжёлый, толстый, в бледных разводах том, положил его поверх белья и попытался застегнуть ремешки. За его тщетными усилиями со старинной гравюры на стене наблюдали Мария Рабютэн — Шанталь и её наставник в рясе. Книга не влезала. Тогда Александр снова открыл рюкзак, бросил книгу на пол и загнал её в пыльный угол сильным ударом ноги. А через десять минут Граверский уже протискивался сквозь толпу бледнолицых пассажиров, отправляющихся с Восточного вокзала в паштетно–страсбургскую сторону. Были тут и монахиня с крокодильей челюстью, крестом меж видавших виды грудей и вылезающим из–под чепчика исполинским ухом, увенчанным внушительной бородавкой; и жирно–желвачный парижанин с жадноглазой дочкой, уже вошедшей в сумасшедший возраст Гейзихи–младшей; и завёрнутый в твид длинноусый англичанин с лоскутом фригийского колпака на затылке; и перезрелая дама с копной непослушных змеевидных волос и смертоносным для юношей взглядом — все они пёстрыми рядами шли ко второму классу юго–восточного экспресса. Александр замедлил шаг, легко вскочил на чугунные ступени вагона, вздымающегося, точно пароход, подставивший свой широкий бок волнам прибоя; пробежал по коридору, заглядывая в залитые мягким светом люксовые купе, уже занятые громкоголосыми американскими парами; выбрал пустую кабинку и закрыл за собой шарнирную дверь. Там он распахнул окно, бросил на пол рюкзак, расплатился с подоспевшим шутом с профсоюзным выражением изрытого оспой лица под контролёрской фуражкой, расположился в кресле по–барски и, опустивши голову на шёлковую подушку, стал смотреть, как в последний раз с шипом и скрежетом город извивается перед ним, сжимает свои кольца, играет чешуёй, прыскает ядом.