Страница 27 из 171
На этих изысканных сборищах Николай певал «молодым баском» известный романс о трёх юных пажах, навеки покидающих «свой берег родной», — весьма возможно, ощущая при этом, что вот скоро им самим с товарищем Мишей суждено попрощаться с берегами Уржумки и Вятки. Особенно выразительно у него выходили последние строки:
Друг Миша тоже неплохо пел эту песенку, только считал, что королевы у них разные. В отличие от простодушного приятеля Николай чуял в словах и в стихах далеко не один буквальный смысл — и, вполне вероятно, под «королевой» подразумевал ещё и музу.
«Вторым, уже не богемным, домом, где бывали часто Николай и я, была квартира приехавших в Уржум „на подкормку“ двух подруг учительниц — Нины Александровны Руфиной и Екатерины Сергеевны Левицкой, — вспоминал Михаил Касьянов. — Нина Александровна преподавала литературу в реальном и вела класс, где обучался Николай. Екатерина Сергеевна работала учительницей естествоведения в уржумском высшем начальном училище. Нина Александровна была худенькой девушкой с лучистыми синими глазами, по наружности похожая на ангела, точнее на Элоа, рождённую из слезы Христа. В обращении она была проста и вместе с тем обаятельна. Предмет свой она вела вдохновенно и с большим знанием дела. <…>
В гости к Нине Александровне и Екатерине Сергеевне мы всегда приходили вдвоём с Николаем, читали свои стихи или сообщали, говоря высоким стилем, о своих творческих планах. Мы выслушивали и принимали (иногда и не принимали) советы, которые нам давали обе эти милые девушки».
Конечно же, «учителки» убеждали даровитых реалистов, что тем нужно совершенствоваться в образовании — и непременно в Москве. Весной 1920 года девушки вернулись в столицу и напоследок оставили свой адрес, пообещав, что обязательно подыщут им жильё, когда парни приедут. Оба — и Коля, и Миша — решили поступать на историко-филологический факультет Московского университета.
С начала выпускного года друзья уже запасались командировками, характеристиками, сушили сухари. Помощи от своих домашних не ждали: в семьях кое-как сводили концы с концами, где им содержать в Москве студентов! У Николая отец перенёс тиф, ослабел, работать, как прежде, не мог — а младших детей надо было как-то поднимать…
«К лету 1920 года у нас всё было готово, — пишет Касьянов. — Ранним июльским утром я с котомкой за плечами отправился из города в Шурму, чтобы перед отъездом повидаться с родными. На мосту через Уржумку я встретил гуляющего Владислава Павловича Спасского, нашего учителя. „Здравствуйте, Касьянов! Куда вы?“ Я объяснил ему наши намерения: „Едем с Заболотским в Москву поступать на историко-филологический факультет“. Вместо ожидаемого мною одобрения реакция Владислава Павловича была совсем другой. Он вдруг разволновался: „Не делайте этой глупости. Я сам всю жизнь жалел, что пошёл по такому пути и стал историком, да ещё педагогом. Идите в какой-нибудь технический институт, в крайнем случае на медицинский факультет“.
С этим прощальным напутствием любимого учителя мы и отправились „под купол жизни“».
…Многие годы спустя, в 1959-м, Михаил Иванович Касьянов, фронтовик, заслуженный врач, отозвался на просьбу Екатерины Васильевны Заболоцкой и рассказал всё, что вспомнил о юности поэта. А потом, будучи уже на пенсии, написал книгу собственных мемуаров, назвав её пушкинскими словами — «Телега жизни». Издавать книгу отнюдь не собирался, как никогда в жизни не стремился печатать свои стихи. Литературовед Игорь Лощилов, прочитав рукопись, заметил: «…специфика жизненного материала и своеобразный стилистический „кураж“ свидетельствуют о том, что мемуарист трудился ради „удовольствия от письма“, от воспоминаний о прошедших годах. Читателями „Телеги“ автор предполагал, вероятно, круг близких родственников и друзей: более „для пользы и увеселения“ внуков, нежели Человечеству».
Если бы не этот верный друг Заболоцкого, мы бы вряд ли узнали, как прошёл тот московский, 1920 года, короткий по времени отрезок жизни поэта. По крайней мере никто другой не представил бы нам это в таких живых и ярких подробностях.
Вот как они — поутру своего студенчества — садились в телегу жизни:
«Когда мы с Николаем Заболотским решили поехать в Москву, к нам присоединился третий компаньон — Аркашка Жмакин (Аркадий Николаевич). Он собирался поступать в Москве в какое-то высшее техническое учебное заведение. Я сел на пароход в Шурме и встретился с Николаем и Аркадием в Цепочкине. Мы поехали до Котельнича, где внедрились в поезд. Посадка была ужасной. Помятые и почти раздавленные, мы очутились в тамбуре набитого до краёв и больше пассажирского поезда. Потом нам удалось попасть в коридорчик около уборной. Там и ютились с нашими тремя большими мешками сухарей и другими более мелкими пожитками. Тащились от Котельнича до Москвы что-то около четырёх суток в жаре, духоте и тесноте. Как-то ночью у нас стащили один из мешков с сухарями, что резко уменьшило наши ресурсы и сказалось впоследствии на рационе.
Наконец мы прибыли в столицу и вышли на Каланчёвскую площадь. В письме Нины Александровны, полученном перед нашим отъездом из Уржума, было изъяснено, что она и Екатерина Сергеевна живут в одном из переулков на Пречистенке и что туда идёт от Каланчёвки трамвай № 17. Однако сесть на этот вид транспорта с нашими вещичками нечего было и думать. Пришлось идти пешком. После длительного хождения трое пилигримов добрались до земли обетованной. Это был Штатный переулок. Наши покровительницы, к счастью, были дома. Оказалось, что они уже подыскали нам жильё. Знакомая им женщина сдавала одну из своих двух или трёх комнат с тем, чтобы её обеспечили на зиму топливом. Мы дали такое твёрдое обещание и в тот же день поселились на новом месте в Тёплом переулке.
Обещание не было обманом. Дело в том, что наши знакомые сделали для нас ещё одно доброе дело: они включили нас в список какого-то учреждения на заготовку дров. Скоро все мы трое отправились в компании с другими такими же никчёмными лесорубами в какой-то подмосковный лес и там заготовили в течение недели шесть кубометров дров. Из этого количества мы должны были получить половину. Следует отметить, что наших дровишек мы так-таки никогда и не получили. В результате мы обманули нашу хозяйку, но совершенно не были повинны в этом.
Приехали мы в Москву задолго, примерно за месяц до экзаменов, довольно быстро съели почти все наши запасы и сели на голодный паёк. <…> Дела наши были совсем неважными».
Компаньон Жмакин быстро сошёл с круга: месяца через полтора-два друзья проводили его в Уржум, так толком и не поняв, поступил ли куда Аркашка, успел ли поучиться… Скорее всего уехал из-за голодухи. Николая и Михаила на историко-филологический факультет приняли — но кормить не обещали. Филологам и продовольственные карточки-то не отоваривали. Выход был один — идти на медицинский факультет: студенты-медики были «милитаризованы» и получали «колоссальный паёк» — по фунту хлеба ежедневно. А что, если учиться сразу на двух факультетах? — подумали ребята. — День отдавать медицине, а вечерами заниматься литературой!.. Конечно, за двумя зайцами погонишься… Но другого не оставалось: жить-то как-то надо.
В Лепёхинском общежитии для студентов-медиков друзья сдали экзамены и были приняты на первый курс. Вскоре выяснилось: с пайком строго, выдают лишь тем, кто посещает все практические занятия и вовремя сдаёт зачёты. Трудов на весь день, и на литературу времени не остаётся.
Хозяйка же, что осталась без дров, смотрела волчицей, гнала с квартиры. Но с жильём вдруг повезло. В том же Тёплом переулке друзей присмотрела для своей нужды семейная пара торговцев мануфактурой. Держатели лавки боялись, что их уплотнят, а затем и оттяпают часть просторной квартиры — и заблаговременно побеспокоились: предложили студентам комнату на постой. Топлива с них уже не требовали, зная про дровяную историю. «Иногда по ночам мы с Николаем под предводительством самого хозяина выходили на улицу ломать деревянные заборы, — вспоминал потом Касьянов. — Словом, как-то отапливались, но, несмотря на название переулка (Тёплый), в нашей комнате, да и во всей квартире не было особенно тепло».