Страница 121 из 171
«Ты послушаешь меня и заснёшь, глупенькая. А Никитка спал в своей кроватке рядом с тобой. Однажды вечером мама ушла куда-то, а я работал в своей комнате. Прихожу посмотреть, вижу — Никитка свалился с кроватки вместе с одеялом и спит на ковре, даже не проснулся. Маленькие ещё вы были.
А теперь тебе уже скоро будет шесть лет, ты уж и буквы знаешь и писать немножко умеешь.
Расти, доченька, большая и умная. <…>
Папа любит тебя и всегда о тебе помнит».
Тогдашним товарищам своим — свидетельств совсем немного — Заболоцкий запомнился человеком внешне замкнутым, немногословным, погружённым в свои мысли. Лагерь отнюдь не располагал к откровенным разговорам: среди заключённых были осведомители, которые сообщали о «настроениях» начальству, — и все, конечно, об этом хорошо знали.
Гургена Георгиевича Татосова поражало, что и в страшных условиях Николай Алексеевич не менялся характером, оставаясь «таким же чистым, мягким, добрым». Он признавался, что поэт был для него примером: «Всегда успокаивал меня и говорил: только не опуститься, не потерять своего сокровенного».
Инженеру Ивану Семёновичу Сусанину (Заболоцкий делил потом с ним жильё в алтайском селе) запомнился случай на авральных работах: однажды в минуту отдыха на сопке Заболоцкий сорвал большой красный цветок и задумчиво разглядывал его, потом вдруг сказал товарищам: «Станем мы после смерти такими вот цветами и будем жить совсем другой, непонятной нам сейчас жизнью».
…И дочь свою он видел — маленьким цветочком…
«Пройдёт несколько лет после того разговора о цветке, — пишет сын в биографии отца, — и Заболоцкий напишет в известном стихотворении „Завещание“:
Глава семнадцатая
АЛТАЙ — КАРАГАНДА
Костёр на пересылке
Свой сороковой день рождения Николай Заболоцкий встречал ещё на Дальнем Востоке, в ожидании нового путешествия — на этот раз в сторону обратную.
Каково было ему узнать, что заключение его продлевается на неопределённый срок, что в качестве невольника он оставлен до конца войны?
Несмотря на все усилия, его дело так и не было пересмотрено, и он отбыл весь пятилетний срок — от звонка до звонка, — и вот, вместо свободы, — новая неволя. Сколько ещё ждать?.. Конечно, хребет фашистской орде был уже переломлен — в 1942-м в Сталинграде — и немца уже теснят на запад, но сколько ещё продлится война? Этого никто не ведал, — даже чуть позже, после победы на Курской дуге, враг был ещё силён…
В мае 1943 года Нижамурлаг, постоянно кочующий лагерь строителей железных дорог, начал переезд из Комсомольска на Алтай. Впрочем, переезд — слово слишком мирное, гражданское; для заключённых это, конечно, — этап. Со всеми его прелестями: долгой дорогой, грязными теплушками, конвоем с собаками, бесконечными пересчётами-поверками, пересыльными зонами. И что там ещё их всех ждёт, после изнурительного пути, на новом месте?..
На одной из лесных пересылок с поэтом случайно познакомился инженер М. М. Гиндилис, впоследствии оставивший воспоминания: «…я увидел человека, разжигавшего костёр, чтобы дымом защититься от комаров и мошек. Я подошёл и стал помогать поддерживать огонь, а потом мы вместе сидели у костра и после довольно продолжительной раскачки у нас завязался разговор. Мы посетовали, что труд, затраченный на строительство железнодорожных подходов к БАМу, в основном пропал зря. Но шла жестокая война — фронту требовались демонтированные рельсы и пролёты мостов. Утешало, что во время эксплуатации уже построенных веток из глубинной тайги на фронт было вывезено много брёвен лиственницы для блиндажей, лежневых дорог и других надобностей. Кроме того, после снятия рельсов сохранились просеки, полотно дорог, устои мостов и другие сооружения, которые смогут быть использованы для будущих работ на БАМе. Незаметно мы перешли к другим темам. Обстоятельства лагерной жизни нас не занимали. У каждого за плечами было несколько лет заключения, и первые переживания и впечатления уже приглохли. Но нас волновало, какой выйдет страна из тяжёлых испытаний и невиданных бедствий войны… Сигнал на поверку прервал беседу.
Я сразу почувствовал, что судьба столкнула меня с человеком большой глубины, высоких моральных устоев и твёрдых принципов. На следующий день мы снова встретились и представились друг другу. Оказалось, мой вчерашний собеседник — Николай Заболоцкий, поэт. Такое неожиданное знакомство! Мы поговорили немного о литературе. <…> Больше на Алтае мы не встречались, так как были направлены в разные подразделения Алтайского лагеря НКВД».
Таёжная пересылка, зуд комаров, молчаливый поэт у костра… О чём он думал тогда? Наверное, осмысливал свою сорокалетнюю жизнь… свой новый приговор к подневольному труду, к творческой немоте.
Ровно через десять лет, в 1953-м, Заболоцкий, достигший полувекового рубежа, написал один из своих шедевров — стихотворение «Сон»: теперь он смотрел на пройденный путь словно с какой-то высоты, которая казалась потусторонней и самой жизни, отстранённой от неё в запредельные дали. И жизнь, с её тяготами в лагерях, страданием, когда снова и снова ему приходилось находить в себе силу, чтобы не сломиться, уцелеть, представлялась ему сном, растворившим в своей призрачной сущности тот потаённый смысл, который был ей задан и являлся её назначением: