Соперницы

Как раз когда он закончил говорить, мы вышли из леса, через который пробирались все это время, и очутились в глубокой лощине, через которую, бурля и пенясь, бежал зажатый каменными берегами стремительный поток. Дальше река расширялась и уже спокойно катила плавные воды по широкой зеленой равнине справа, орошая и освежая ее по пути. Слева от нас вздымались хмурые скалы, отбрасывающие в лощину густую тень. Кое-где на склонах росли высокие сосны, и ветер жалобно стенал в их искореженных ветвях. В других местах огромные глыбы опасно нависали над головой. Стояла мертвая тишина, но когда мы вступили в лощину, по ней прокатилось эхо далекого пушечного выстрела и с криком взмыл в небо потревоженный орел.

Довольно скоро мы отыскали место, где укрепились дети. Сторонники Виктории разбили лагерь на вершине горы, партия Полиньяка укрылась в глубокой расселине, георгианцы поставили шатры в чистом поле, а локкартисты окопались между деревьями. Шалаш маркиза Доуро и лорда Уэлсли был выстроен под сенью раскидистого дуба, и над ним высилась огромная скала. По одну сторону от него начинался пологий холм, позади – роща высоких деревьев, а прямо впереди журчал чистый ручеек.

Войдя в это смиренное жилище, мы узрели маркиза Доуро на ложе из листьев. Лицо его покрывала бледность; прекрасные черты застыли, как у мраморной статуи. Глаза были закрыты, а на блестящих густых кудрях местами запеклась кровь. Едва Чарлз это увидел, как бросился вперед и, пав на ложе рядом с братом, лишился чувств. Доктор Хьюм тут же применил обычные врачебные средства, и Чарлз понемногу пришел в себя. За все это время Артур не шелохнулся и не произнес ни слова; мы думали, он умер. Егерь бушевал, и даже суровый Хьюм уронил несколько слезинок; Чарлз словно обезумел. Мы подумали, что в таком экстренном положении надо срочно послать за герцогом Веллингтоном. Так мы и сделали. Как только он показался, одна из нас выбежала ему навстречу. Узнав о том, что произошло, герцог побледнел как смерть; губы его задрожали, а все тело затрепетало от волнения. Он быстро вошел в шалаш, приблизился к ложу и, взяв безжизненную руку сына, срывающимся голосом прошептал: «Артур, сынок, отзовись». При звуках родительского голоса Артур медленно открыл глаза, увидел отца и хотел заговорить, но не мог. Тогда мы, по щедрости и доброте сердца, немедленно его исцелили посредством волшебных снадобий, после чего герцог снял с пальца бриллиантовое кольцо и презентовал нам. Мы приняли подарок и поблагодарили герцога.

Затем мы сообщили его светлости про восстание школьников. Он, не говоря ни слова, вышел; мы – за ним. Герцог проследовал туда, где мятежники встали лагерем, и зычным голосом объявил, что если они сейчас же не сдадутся, то могут считать себя мертвецами, потому что с ним несколько тысяч гончих псов, готовых мгновенно растерзать их в клочья. Дети боялись собак больше всего на свете, поэтому немедля капитулировали, и вскорости школа благоденствовала, как прежде, однако мы, устав от нее, отправили питомцев по домам, и теперь на острове сновидений обитают лишь феи.

Глава 3

Примерно через год после школьного бунта в семействе герцога Веллингтона случилось следующее удивительное происшествие. Как-то приятным утром в сентябре 1828-го маркиз Доуро и лорд Чарлз Уэлсли вышли поохотиться. Они обещали вернуться до восьми, но уже пробило девять, а они не появлялись; двенадцать, а их все нет. Старый Босяк отправил слуг спать и, когда дом затих, вышел в большой зал и сел у камина, намереваясь не ложиться до возвращения молодых господ. С полчаса он беспокойно прислушивался, не раздадутся ли их шаги, как вдруг внутренняя дверь тихонько отворилась и вошла леди Уэлсли. В свете свечи, которую держала хозяйка, Старый Босяк увидел, что она бледна и очень взволнована.

– Что стряслось, мэм? – спросил он.

Леди Уэлсли:

– Я сидела за шитьем, когда внезапно отблеск свечи на моей работе стал мертвенно-голубоватым, как будто горит фосфор или асфальт. Я подняла глаза и увидела фигуры сыновей, окровавленные и обезображенные. Я смотрела на них, пока они не растаяли, не в силах шелохнуться или промолвить слово, а потом спустилась сюда.

Не успела она закончить рассказ о своем странном видении, как с грохотом распахнулась большая дверь и вошел герцог Веллингтон. Мгновение он стоял, напряженно глядя на леди Уэлсли и Старого Босяка, затем отчетливо, но глухо проговорил:

– Кэтрин, где мои сыновья? Ибо я сидел в кабинете и внезапно услышал их голоса. Они стонали и молили о спасении от неминуемой смерти. И вот теперь я не могу отогнать мрачное предчувствие. Где они, Кэтрин?

Прежде чем леди Уэлсли успела ответить, дверь снова открылась и вошли мы. Герцог немедля обратился к нам, умоляя сказать, что с его сыновьями. Мы ответили, что не знаем, но, если он хочет, отправимся на поиски. Герцог сердечно нас поблагодарил, добавив, что пойдет с нами, и мы все, простившись с леди Уэлсли, без долгих слов выступили из дома.

Мили через четыре мы очутились на безлюдной голой равнине, которой никогда прежде не видели. Мы продолжили путь, и вскоре все остальное скрылось из глаз. Вдруг вид неба резко переменился. По нему бежали огромные валы, увенчанные белой пеной, и мы слышали грохот, подобный рокоту далекого океана; луна выросла в исполинский шар многомильного диаметра. Мы в немом изумлении взирали на это поразительное зрелище, которое с каждым мигом становилось все великолепнее; шум нарастал. Внезапно волны разверзлись, и на равнину сошел великан, облеченный в солнце, с венцом из двенадцати звезд на голове. На миг мы ослепли от его сияния, а когда вновь обрели способность видеть, то поняли, что нас окружает красота, описать которую я бессильна. Здесь росли деревья и рощи из лучей, ручьи жидкого хрусталя струились по златому песку, и журчание их было мелодичнее арф и сладкоголосых соловьиных трелей. Там и тут высились рубиновые, изумрудные, алмазные, аметистовые и жемчужные дворцы; радужные арки из сапфиров, яшмы и агата перекинулись через широкие моря, и волны, приглушив мощные голоса, пели в унисон с серебряными потоками, орошающими эту лучезарную землю; их дивная песнь эхом отражалась от высоких гор, что вставали вдали, сверкая, подобно оправленным в золото опалам.

Так продолжалось недолгое время, затем небо почернело, ветер усилился, плеск океанских валов перешел в грохот. Дивные красоты исчезли, их сменили темные высокие кипарисы и ели, стонущие на ветру жалобными голосами, словно люди при смерти. Перед нами выросла огромная черная скала, и в ней открылась широкая темная пещера, где мы увидели Артура и Чарлза Уэлсли. Тут великан появился снова, подхватил их и нас на руки и, стремительно пролетев по воздуху, перенес всех в большой зал Стретфилдси.

Глава 4

Был чудесный августовский вечер; герцог Веллингтон и его сыновья сидели в маленькой гостиной наверху большой круглой башни усадьбы Стретфилдси. Лучи садящегося солнца били в готическое окно, полузавешенное зеленой бархатной шторой, которая пышными складками ниспадала с золоченого карниза. Комнату заливало малиновое сияние, подобное тому, что источает восточный рубин, но в отличие от дивного самоцвета оно мало-помалу гасло, так что постепенно остался лишь слабый розовый отсвет на мраморном пьедестале статуи Уильяма Питта, мгновения назад сверкавшем, будто начищенное золото. Когда растаял и этот последний отблеск, лорд Чарлз Уэлсли воскликнул:

– Отец, как бы мне хотелось, чтобы ты рассказал о своих приключениях в Индии или в Испании!

– Ладно, Чарлз, расскажу. Слушай хорошенько, – отвечал его светлость. – А ты желаешь послушать, Артур?

– Да, очень, – проговорил маркиз степенным тоном, являвшим разительный контраст легкомысленной веселости его младшего брата.

Герцог начал так:

– В день битвы при Саламанке, когда уже начинало смеркаться, я покончил с чтением депеш и вышел из монастырских ворот университета, чтобы насладиться свежестью испанского вечера. Для этого я миновал город и, оставив его стены позади, беспечно зашагал по берегу Тормеса, пока не очутился у подножия высоких лесистых холмов, тянущихся до самого горизонта. В лес уходила тропка; по ней я и направился, перепрыгнув через реку, которая здесь превратилась в узенький ручей. Строго говоря, поступок этот был неразумный, и вам, если вы окажетесь в сходных обстоятельствах, я так действовать не советую: вечерело, дивный закатный свет бросал на все неверные отблески, делая путь через неведомый мне темный лес крайне опасным. К тому же округа кишела отчаянными грабителями и бандитскими шайками, живущими в этих безлюдных местах. Однако меня влекло вперед словно каким-то заклятием. Пройдя с четверть мили, я услышал вдали музыкальный звук, который тут же умолк, а когда я углубился еще дальше в лес, раздался снова, на сей раз ближе. Я сел под большим раскидистым кленом, чьи мощные ветви и листву уже серебрил лунный свет, проникающий в глубокую тьму леса. Внезапно звук, доселе нежный и тихий, словно прелюдия, играемая виртуозом на дивном инструменте, стал громким и торжественным, как глас органа, когда его ноты, вздымаясь и опадая, сливаются в Те Deum[9] и гулко разносятся под высокими сводами собора, подобно грозовым раскатам, или как лучшая из мелодий – военная, – когда звонкая труба и рокочущий барабан зовут храбрецов на яростную битву. Однако вернусь к моему рассказу. Едва грянул этот торжественный концерт, как темный лес исчез, словно утренний туман под лучами солнца, и передо мною медленно выросло исполинское зеркало, в котором величественно клубились смутные очертания непроницаемых облаков, а молнии чертили меж них слово «Будущее». Постепенно облака рассеялись, и вместо них мне предстал чарующий остров в безбурном океане, скованный золотой цепью с другим островом, поменьше, но столь же красивым. Посреди большого острова восседала на рубиновом троне жена, увенчанная розами; в одной руке она держала венок из дубовых листьев, в другой – меч, а над троном высилось древо свободы, широко раскинувшее ветви и распространяющее аромат цветов до самых дальних концов земли. Посреди второго острова стоял изумрудный трон, и на нем восседала жена в венце из клевера и с арфой в правой руке; одеяние ее было багряным, как если бы его окрасила кровь. Величием она не уступала первой жене, однако смотрела печально, словно в страхе перед неминуемой бедой; вместо благоуханного древа, осеняющего другой остров, над нею склонялся темный кипарис; порою она касалась перстами струн, и с них лились звуки, пронзительные и скорбные, словно надгробный плач. Покуда я гадал, из-за чего она горюет, из моря на меньший из островов вылезло ужасное чудище. Едва оно коснулось берега, раздался жалобный вопль, от которого оба острова содрогнулись до основания, а море забурлило яростно, словно началось сильное землетрясение. Чудище было черное, безобразное и оглушительно ревело. Одеяние его составляли шкуры диких зверей, а на лбу было каленым железом выжжено «Фанатизм». В одной руке оно держало косу и, едва выбравшись на сушу, принялось опустошать остров: все прекрасное и цветущее исчезало с лица земли, и благодатный край обращался в зловонные топи. Чудище с неутомимой злобой преследовало жуткого старика, который, как шепнул мне в ухо кто-то незримый, звался «Римское католичество». Старик поначалу выглядел слабым и беспомощным, но, убегая, становился все сильнее, и чем больше его преследовали, тем заметнее делалась его мощь. Наконец он громовым голосом бросил вызов мучителю и в то же время попытался разбить золотую цепь, сковывающую острова. Тут я узрел приближающегося воителя; лица было не различить, но с неба над ним простирался могучий щит. Воитель приблизился к чудищу, нарицаемому «Фанатизм», и со всей мочи метнул в него дротик, на котором златыми письменами было начертано «Справедливость». Дротик вонзился в сердце, и чудище рухнуло с громким стоном. Едва это случилось, из златого облака высунулась рука и возложила на главу воителя, и без того украшенную множеством венков, еще один – из сплетенных лавра и амаранта. В тот же миг обе царственные жены встали со своих тронов и, приблизившись к воителю, принялись бросать к его стопам гирлянды цветов и победные венцы, громко распевая ему хвалы. Тем временем разоренный край вновь покрылся густыми лесами и тучными пажитями, средь солнечных равнин заструились чистые реки, мелодично журча по зеленым камням, и арфа сладкозвучно запела в ветвях древа свободы. Затем все умолкло. Я понял, что сижу под кленом и соловей в листве выводит нежную трель, навеявшую мне сон о прекрасной музыке.

9

Те Deum (лат. Те Deum laudamus – «Тебя, Бога, хвалим»), гимн святого Амвросия Медиоланского, одно из главных христианских песнопений.