Голубая мышь

Все молчали. Когда свистя падала ракета, он закрывал глаза и, зная, насколько это было нелепо, напрягался. Чернота, воющие снаряды и взрывы, вода выше колен и прерывистое дыхание прижатых к нему людей, казалось, длились часами.

Внезапно тьму сменил танцующий жёлтый свет, и Лонни смог увидеть перекошенные лица вокруг себя. Кто-то с фонариком стоял в дверном проёме, и из задней части землянки крикнули:

— Выключи эту штуку!

Вместо того, чтобы подчиниться, человек с фонариком рявкнул:

— Все наружу! Вы нужны нам в танковом парке.

Никто не пошевелился.

Появился второй человек, и первый посветил на него фонариком — достаточно долго, чтобы показать, что в руках у того — автоматическая винтовка.

— Выходите, — повторил первый. — Через минуту мы обстреляем это место.

Когда они гуськом вышли наружу, где-то слева от них разорвалась ракета, и люди бросились в грязь перед блиндажом. Лонни и ещё несколько человек не стали этого делать, стоя, оцепенев, в ослепительном свете устроенного сигнальными ракетами фейерверка, пока мягкая земля сотрясалась, а шрапнель рвала палатки. Ветер окончательно стих, и дождь лил вертикально вниз, капая с ободков касок, омывая их ботинки, стоило им замереть.

Когда вышли все (по крайней мере, все, кто подчинился приказу выйти), автоматчик выпустил в дверной проём длинную очередь. Затем процессия, которую возглавлял человек с фонариком, а замыкал автоматчик, отправилась в путь.

Танковый парк пал жертвой собственной планировки. От внезапных ракетных или миномётных ударов его укрывало расположение (он находился в одном из ответвлений центральной долины), однако единственный выход сужался ещё сильнее из-за «паутины» проволочных заграждений, предназначенных для защиты от проникновения нападающих. Теперь этот выход блокировала боевая машина, закопавшаяся в грязь по самое брюхо. Когда они подошли, над её освобождением уже работало с полдюжины людей; человек с фонариком (как теперь стало видно, лейтенант в зелёной форме немногим старше самого Лонни) махнул лучом света на груду инструментов.

— Разбирайте. Надо задействовать танки, иначе у нас нет шансов. Когда заведёте их, а мы сможем вытащить их наружу, можете возвращаться в свою дыру.

Они работали неистово. Миним-дозер, паря на завывающих пропеллерах, так что лишь толкающие винты касались грязи, ровнял колеи и сметал самую жидкую слякоть, в то время как они втыкали туда всасывающие трубки энтальпических насосов, чтобы заморозить её и придать ей достаточное сцепление. Они пихали «взорвавшиеся» алюминиевые коврики под бешено крутившиеся треугольные колёсные узлы боевой машины и изо всех сил старались облегчить её, свинчивая керамическую броню на вспененной подложке.

Кто-то швырнул Лонни из башенного люка кассету боеприпасов, и он, оступаясь и ковыляя, потащил её через грязь — затем, внезапно, он обнаружил, что лежит в ней ничком, полуоглохший, в ушах рёв, а кассета исчезла. Он помотал головой, чтобы прочистить её, открывая и закрывая рот; одну сторону лица жгло, словно её опалило.

Встав, он обнаружил, что одежда на нём изодрана и обгорела. Вокруг поднимались и другие уцелевшие; у их ног лежали те, кто не выжил: кого-то разорвало на части, кого-то, на вид, не тронуло. Между тем местом, где стоял он сам, и завязшей боевой машиной зияла воронка глубиною в метр и шириной в три, указывая, куда попала ракета.

— Бронебойный, — заметил кто-то поблизости. Лонни оглянулся и узнал лейтенанта, выгнавшего их из блиндажа. — Бронебойный, — повторил офицер наполовину про себя. — Иначе взорвался бы выше и прихлопнул нас всех.

— Так точно, — согласился Лонни.

Лейтенант оглянулся, заметил его. Казалось, сперва он собирался ответить, но вместо этого он выкрикнул приказ, обращаясь к Лонни и всем остальным.

Несколько человек повиновались, удвоив усилия по высвобождению боевой машины. Несколько человек просто стояли, глазея. Двое пытались помочь раненым, а некоторые — отошли от машины, от воронки и от кричащего офицера: отошли настолько незаметно, насколько могли, кто-то — попятившись назад, и все — ища затенённые места, темнее даже, чем залитая дождём тьма вокруг машины.

Автоматчик увидел одну из групп и, крича, побежал к ним. Те остановились. Автоматчик, по-прежнему бегом, обогнув их, преградил им путь, а затем (слишком быстро, чтобы Лонни увидел, что произошло) он упал, а люди, которых он пытался остановить, перепрыгивали через него и спотыкались о него, а один из них уносил его винтовку. Офицер с фонариком вытащил пистолет и выстрелил, выстрелы сливались, звуча почти как очередь из автоматического оружия.

Лонни бежал, урезонивая себя на бегу, что бежать опасно, что лейтенант с фонариком выстрелит ему в спину. Но теперь было слишком поздно; танковый парк остался где-то позади, а земля у него под ногами была уже не просто грязью, а кошмарным пейзажем рвов и ям, из которых торчали деревянные брусья и стальные столбы.

Что-то резко и настойчиво потянуло его за изорванную рубашку. Он остановился, обернулся. Вокруг никого не было.

Что-то очень быстрое пронеслось мимо головы. Тупо, неловко, он опустился. Сперва на четвереньки, затем улёгшись ничком, вспоминая при этом о пикнике, который запомнился тем, как он лежал животом на молодой траве. Эта штука, пуля, издавала невоспроизводимый голосом шум, совсем не похожий на Voisriit’овский BANG, он напоминал скорее звук кнута, треснувшего совсем рядом с ухом. Он думал об этом, лёжа в жидкой грязи, и понял, что на самом деле этот короткий звук был многочасовой увертюрой, спрессованной в тысячную долю секунды; что именно процесс сжатия вызвал этот странный шорох. Шорох говорил о Смерти, и он знал, что услышал эти слова и что он, кого прежде пугала одна лишь мысль о боли — потому что он не знал Смерти, — понял. Шорох заговорил, и произнёс слово никогда. Никогда больше, всё. Никогда больше, даже роскошь того, чтобы бояться. Никогда. Ничего.

Он увидел тело, своё собственное лежащее тело, раздувшееся и смердящее; и многие другие…

Его живот замёрз. Он вспомнил, как в университете слышал об одном студенте, который покончил с собой, проглотив сухой лёд, и подумал, что именно так это, должно быть, ощущалось; но нет, ещё это вызовет вздутие, а его он не чувствовал. Что-то с плюхнулось в двух метрах впереди, взметнув фонтан грязи. Во рту стоял вкус меди.

Невдалеке от него, справа, разверзался ров (как он теперь осознал, траншея); увязая, он направился туда и скатился вниз.

Теперь он мог встать, хоть и пригнувшись. Его ладони коснулись стены́ траншеи, ощупав промокшую насквозь рогожу пучащихся мешков с песком. Что, если стрелявший в него (он не был уверен, инсургент это или марксмен) закинет гранату? Он знал, что не увидит этого в темноте. Ступив вперёд, он опустил ногу на человеческую ладонь. Она отдёрнулась, и кто-то застонал; движение и звук, казалось, точно такие же (это впечатление тут же исчезло), будто он наступил на кролика или крысу. Присев на корточки, он услышал бульканье простреленной груди, когда человек попытался вдохнуть. Его пальцы попытались нащупать рану, но вместо этого наткнулись на толстые ремни какого-то снаряжения.

— Здесь, — прошептал раненый. — Здесь.

— Сейчас, — успокоил его Лонни. — Давай я сниму это с тебя. — Затем, главным образом потому, что разговор, как оказалось, каким-то образом умерял страх, добавил: — Что это вообще такое?

— Ог… огне… — Шёпот.

— Не важно. — Ремни удерживала центральная пряжка. Расстегнув её, он смог сдвинуть их с груди человека. Найдя рану, Лонни достал из аптечки самоклеющуюся повязку и расправил её. Бульканье прекратилось, и он услышал, как раненый глубоко, прерывисто задышал. — Я доставлю тебя в медпункт, если смогу, — заверил Лонни.

Раненый слабым голосом спросил:

— Ты не из наших ребят?

— Думаю, нет. ООН. — Он поднял его, затем снова присел, когда над головой просвистела стая флешетт.

— Ты же знаешь, что вы попали, — заявил мужчина.