Бабель

«И что бы это дало? Рами фыркнул. Разбросать по всей бумаге кусочки чертовой курицы?

«Или сделает ваше сердце размером с куриное», — сказала Виктуар. Представь, в один момент у тебя сердце нормального размера, а в другой — меньше наперстка, и оно не может перекачивать всю кровь, необходимую для выживания, и ты падаешь...

«Господи, Виктори,» сказал Робин. «Это нездорово.»

Нет, это просто, — сказала Летти. Это метафора жертвоприношения — ключевым моментом является торговля. Кровь курицы — сердце курицы — это то, что поддерживает вашу память. Так что тебе нужно только принести курицу в жертву богам, и ты пройдешь».

Они уставились друг на друга. Было уже очень поздно, и никто из них не выспался. Все они сейчас страдали от своеобразного безумия очень напуганных и очень решительных людей, безумия, из-за которого академия казалась такой же опасной, как поле боя.

Если бы Летти предложила им прямо сейчас разграбить курятник, никто из них не раздумывая последовал бы за ней.

Наступила роковая неделя. Они подготовились как нельзя лучше. Им обещали честный экзамен при условии, что они выполнят свою работу, и они ее выполнили. Они, конечно, были напуганы, но в то же время были уверены в себе. В конце концов, эти экзамены были именно тем, к чему их готовили последние два с половиной года, не больше и не меньше.

Работа профессора Чакраварти была самой простой из всех. Робин должен был незаметно перевести отрывок из классического китайского языка длиной в пятьсот символов, который сочинил профессор Чакраварти. Это была очаровательная притча о добродетельном человеке, который теряет одну козу в тутовом поле, но находит другую. После экзамена Робин понял, что неправильно перевел «yànshǐ», что означало «романтическая история», как более укрощенное «красочная история»,* что несколько исказило тон отрывка, но надеялся, что двусмысленности между «сексуальным» и «красочным» в английском будет достаточно, чтобы все исправить.

Профессор Крафт написал дьявольски сложную работу о переменчивой роли интерпретаторов в трудах Цицерона. Они были не просто переводчиками, а играли целый ряд ролей, таких как посредники, медиаторы, а иногда и взяточники. Робин поручили разработать вопрос об использовании языка в этом контексте. Робин набросал восьмистраничное эссе о том, как термин interpretes был для Цицерона, в конечном счете, ценностно нейтральным по сравнению с геродотовскими hermeneus, один из которых был убит Фемистоклом за использование греческого языка в интересах персов. В заключение он сделал несколько замечаний о лингвистических приличиях и лояльности. Когда он вышел из экзаменационной аудитории, он не был уверен, что справился с заданием — его мозг прибегнул к забавному трюку и перестал понимать, что он утверждал, как только он поставил точку в последнем предложении, но чернильные строки выглядели надежными, и он знал, что, по крайней мере, звучал хорошо.

Работа профессора Ловелла состояла из двух заданий. Первое заключалось в задании перевести три страницы детского бессмысленного алфавитного стишка («А — это абрикос, который съел медведь») на выбранный язык. Робин потратил пятнадцать минут, пытаясь подобрать китайские иероглифы в порядке их латинизации, после чего сдался и пошел по легкому пути — просто сделал все на латыни. Вторая страница содержала древнеегипетскую басню, рассказанную с помощью иероглифов, и ее перевод на английский язык с инструкцией определить, как можно лучше, без предварительного знания исходного языка, трудности в его передаче на язык перевода. Здесь очень помогло умение Робина разбираться в изобразительной природе китайских иероглифов; он придумал что-то об идеографической силе и тонких визуальных эффектах и успел записать все это до истечения времени.

Viva voce прошло не так плохо, как могло бы быть. Профессор Плэйфер был суров, как и обещал, но все еще неисправимый шоумен, и беспокойство Робина рассеялось, когда он понял, насколько громкая снисходительность и возмущение Плэйфера были театральными. Шлегель писал в 1803 году, что не за горами то время, когда немецкий язык станет голосом цивилизованного мира», — сказал профессор Плэйфер. «Обсуждайте». Робин, к счастью, читал эту статью Шлегеля в переводе, и он знал, что Шлегель имел в виду уникальную и сложную гибкость немецкого языка, что, как утверждал Робин, было недооценкой других оксидентальных языков, таких как английский (который Шлегель в той же статье обвинял в «моносиллабической краткости») и французский. Эти настроения также были — Робин поспешно вспомнил, что время его выступления истекло — хватким аргументом немца, осознающего, что германская империя не может оказать никакого сопротивления все более доминирующему французскому языку, и ищущего убежища в культурной и интеллектуальной гегемонии. Этот ответ не был ни особенно блестящим, ни оригинальным, но он был правильным, и профессор Плэйфер уточнил лишь несколько технических моментов, прежде чем вывести Робина из аудитории.

Экзамен по обработке серебра был назначен на последний день. Им было велено явиться на восьмой этаж с интервалом в тридцать минут: сначала Летти в полдень, потом Робин, потом Рами, потом Виктори в половине первого.

В половине первого ночи Робин поднялся по всем семи лестницам башни и стоял в ожидании у комнаты без окон в задней части южного крыла. Во рту у него было очень сухо. Стоял майский солнечный день, но он не мог унять дрожь в коленях.

Все было просто, сказал он себе. Всего два слова — ему нужно записать два простых слова, и все будет кончено. Нет причин для паники.

Но страх, конечно, не был рациональным. В его воображении пронеслась тысяча и одна мысль о том, что все может пойти не так. Он мог уронить брусок на пол, мог потерять память в тот момент, когда входил в дверь, мог забыть мазок кисти или неправильно написать английское слово, несмотря на то, что сотни раз практиковался в этом. Или он может не сработать. Он может просто не сработать, и он никогда не получит место на восьмом этаже. Все может закончиться так быстро.

Дверь распахнулась. Вышла Летти, бледнолицая и дрожащая. Робин хотел спросить ее, как все прошло, но она отмахнулась от него и поспешила вниз по лестнице.

Робин. Профессор Чакраварти высунул голову из двери. «Входите.»

Робин глубоко вздохнул и шагнул вперед.

Комната была очищена от стульев, книг и полок — всего ценного и бьющегося. Остался только один стол в углу, и тот был пуст, за исключением одного чистого серебряного слитка и гравировального стилуса.

«Ну, Робин.» Профессор Чакраварти сцепил руки за спиной. «Что у тебя есть для меня?»

Зубы Робина стучали слишком сильно, чтобы он мог говорить. Он не знал, как сильно испугается. Письменные экзамены сопровождались изрядной долей дрожи и рвоты, но когда дело доходило до дела, когда перо касалось пергамента, все казалось обыденным. Это было не более и не менее, чем накопление всего того, что он практиковал в течение последних трех лет. Это было нечто совершенно иное. Он понятия не имел, чего ожидать.

Все в порядке, Робин, — мягко сказал профессор Чакраварти. Все получится. Ты просто должен сосредоточиться. Ничего такого, чего бы ты не делал сотни раз за свою жизнь».

Робин глубоко вдохнул и выдохнул. «Это что-то очень базовое. Это — теоретически, метафорически, я имею в виду, это немного грязно, и я не думаю, что это сработает...

«Ну, почему бы тебе не рассказать мне сначала теорию, а потом посмотрим».

«Мингбай,» Робин проболталась. «Мандарин. Это значит — значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. Míng — яркий, светлый, ясный. И bai — белый, как цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» — у него есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». Он сделал паузу, чтобы прочистить горло. Он уже не так нервничал — подготовленная им пара слов действительно звучала лучше, когда он произносил ее вслух. На самом деле, она казалась наполовину правдоподобной. Итак — вот в этой части я не очень уверен, потому что я не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но это должно быть способом прояснить ситуацию, раскрыть ее, я думаю».