Товарищ пехота

— Есть ли у вас какие-либо личные просьбы ко мне? — спросил я, когда деловая часть нашего разговора была окончена.

— Так точно. Пятнадцать наградных листов. — И он вытащил из полевой сумки кипу бумаг.

— Пятнадцать?

— Так точно. Необходимо наградить всех, — он уверенно повторил с необыкновенным задором, — всех пятнадцать! Иначе вы оскорбите достоинство и честь пятнадцати героев!

Я попросил майора выражаться корректнее, и, к чести его, он сразу же попросил прощения, но тут же довольно резко добавил:

— Если я прошу о наградах, то убежден в их необходимости.

Я предложил ему подробнее рассказать о подвигах танкистов, но, к моему удивлению, выдающихся подвигов не оказалось.

— Да, товарищ генерал, в газете о моих ребятах не писали. Каюсь, ни один из них не сидел трех суток в подбитом танке среди шайки озверелых гитлеровцев, — нарочито утрируя, говорил он, — не отстреливался до последнего патрона из объятого рыжим пламенем танка! Впрочем, в последних боях немцам вообще не удалось подбить ни одного нашего танка! Если в море затонул корабль и какой-либо человек проплыл десять километров до берега, он от этого еще не стал чемпионом мира по плаванию на дальние дистанции. Я убежден, что есть стойкость инстинктивная, так сказать, физиологическая, идущая от инстинкта самосохранения. И делайте со мной что хотите, а я перед такой стойкостью не преклоняюсь.

Невольно я заинтересовался живым умом майора и сказал ему:

— Продолжайте!

— А сержант Корж принял в бою танк, который даже по техническому акту считался неисправным, провел его пятьсот километров без аварий, и для меня он — герой! А радист Богпомочев вылез в бою из танка и починил гусеницу. Так ведь он — радист!

Не стану утомлять тебя подробностями дальнейшего разговора. Мы расстались мирно, но я рассердился, когда услышал, что, уходя, Селиванов сказал моему адъютанту:

— Добряк!

Он мою вежливость принял за сентиментальную доброту.

Следующий инцидент произошел на двусторонних тактических занятиях.

Полк Селиванова наступал во взаимодействии со стрелковым батальоном. Инспектирующий занятия командарм был весьма доволен ходом учений, и я уже успокоился, но прибежал адъютант и доложил, что между пехотинцами и танкистами возникла драка.

Когда мы на «виллисе» подъехали к поляне, то увидели безобразную картину: забыв о выполнении приказа, стояли, сбившись в тесную толпу, бойцы; какой-то танкист, схватив за ворот гимнастерки пехотинца, тряс и ругал его неприличными словами; рядом рвался из рук цепко держащих его танкистов другой стрелок; все кричали и бранились, а на башне танка возвышался майор Селиванов и в диком восторге вопил:

— Дружней, танкисты! Учите пехтуру уму-разуму! Мы им покажем, как в плен сдаваться!

После моего вмешательства драка была ликвидирована, и грязный, в разорванном комбинезоне танкист доложил обстоятельства дела. Я повторяю: учения были двусторонние. Солдаты «противника» устроили в лощине засаду и в момент атаки захватили «в плен» наших бойцов. Увидев это, танкисты Селиванова выскочили из машины и бросились на выручку. Ты скажешь: «Благородные побуждения!» Но при чем тут ругань? Ссора? Отбив у «противника» своих пехотинцев, танкисты начали их упрекать, ругать, а едва те огрызнулись — бить! Все перемешалось, атака была сорвана.

— Товарищ генерал, — удивленно сказал командарму радист Галлиулин (как сейчас вижу его: грязный, потный, зубы сверкают), — да разве это мыслимо: советские бойцы, а сдались в плен! Выскочили из кустов на этих балбесов, наставили автоматы — руки вверх! А они и ошалели от испуга! Как нам наказывал майор? Винтовки нет — дерись кулаками! Руки поранены — пинай ногами! Ноги прострелены — грызи зубами! Вот это по-нашему! А если этим дуралеям ум через голову не входит, то надо в зад вбивать!

Командарм засопел, что у него было признаком сильнейшего раздражения, и сказал:

— Майор Селиванов, ко мне!

О чем они беседовали, я не слышал. Но одна фраза Селиванова донеслась до всех офицеров:

— А я, товарищ генерал, своими ребятами доволен! На тактических занятиях надо прежде всего воспитывать в солдате могучую волю, злость, ярость!

— Вы в этом уверены?

— Как в белый свет!

— Повторить атаку! — приказал командарм. — А с вами у нас будет отдельный разговор.

Николай Платонович отхлебнул вина; заметив, с каким напряженным вниманием я слушаю его, улыбнулся и продолжал:

— Дальнейшие события развивались в быстром темпе. Начались бои. К исходу третьего дня боев ко мне поступил рапорт от работника моего штаба подполковника Васильева. Он обвинял майора Селиванова в трусости. Передам тебе своими словами содержание рапорта. На КП находились командир полка, Васильев и Селиванов. Час назад танковая рота Селиванова и стрелковый батальон захватили деревню. Немцы крупными силами пошли в контратаку. Я приказал любой ценой удержать деревню. Внезапно от соседей слева пришла радиограмма: «В деревне немцы». А с комбатом и танкистами, как на грех, ни радио-, ни телефонной связи нет. Положение, казалось бы, обычное, но весьма неприятное. Подполковник обращается к Селиванову:

— Каково, майор, ваше решение?

— Обедать! — улыбнулся Селиванов. — Я голоден как волк!

— А деревня?

— Что деревня?

— Да ведь деревня взята! — возмущенно закричал подполковник.

— Нет, не взята.

— Уверены?

— Как в белый свет!

— А почему вы уверены, что деревня не взята?

— Товарищ подполковник, — сказал, вставая и выпрямившись, Селиванов, — разрешите доложить: я слышу выстрелы моих танков. Я отдал по радио все необходимые приказы и распоряжения и жду одного: провала немецкой контратаки.

— Танки могли отойти в лес.

— Нет, не могли! Если деревню немцы взяли, то, значит, все танки сгорели, а мои ребята погибли!

— Пойдемте сами и уточним положение на местности, — предложил подполковник.

Его слова были вполне разумны.

— Не пойду! — сказал Селиванов и снова лег на нары.

— Я вам приказываю!

— Тогда пойду.

Внезапно генерал нахмурился. Теперь голос его звучал сердито. Я понял, почему даже воспоминание об этом было неприятно Николаю Платоновичу. Смертельно усталые, держащиеся на ногах одним напряжением воли, люди решили, что деревня взята, что всё, чем они жили, к чему стремились, о чем думали, рухнуло, пропало. А Селиванов шутит, усмехается…

Генерал пересилил раздражение и продолжал:

— Пошли. На дороге угодили под минометный огонь противника. Ползая по канаве, вымазались в грязи. Вышли на опушку леса, — разумеется, в деревне наши. Немцы там и не бывали.

Тут Селиванов позволил себе явно нетактичную выходку.

— Вот стоят два майора и подполковник. Родина учила их восемь лет, чтобы они стали старшими офицерами. А сейчас они погибнут от осколков немецкой мины! Зачем? Какая в этом надобность? Ну, я пошел обедать.

Не выдержав, я рассмеялся. Генерал строго взглянул на меня, потянулся за табаком и долго возился с трубкой. Все же мне показалось, что в его глазах мелькнули веселые искорки.

— Скверно! — проворчал он. — Скверно, что ты, Сергей, смеешься, услышав, как майор нагрубил работнику моего штаба, подполковнику. Если все так будут смеяться, то у нас будет не дисциплина, а форменная труба! В первом же бою ты поймешь, как важно офицеру быть сдержанным, корректным, а пожалуй, и молчаливым. Я понял это сорок лет назад под Ляояном, а ты поймешь это завтра.

Он выпустил из-под усов густую струю синеватого дыма.

— В следующий раз я лично встретился с майором Селивановым на поле боя. Немцы вели крупное контрнаступление и временно имели тактический успех. Одна рота полка Селиванова была в танковой засаде. У реки создалось трудное положение, и, разумеется, я приехал на этот участок.

Немцы уже переправлялись через реку и захватили две линии наших траншей. Мы отчетливо видели из леса бегущих от реки немецких автоматчиков. Я спросил майора, почему он не начинает контратаку.