Тишина

Монах был поражен. Сначала он, казалось, просто не поверил, увидев, как Артемонов поднимается со своего места, и начинает говорить, а затем выражение лица инока менялось быстро от удивленного до умиленного, и, наконец, почти влюбленного. Когда Матвей закончил, тот еще помолчал несколько секунд, продолжая глядеть на Артемонова, а потом, повернувшись вполоборота, произнес с мягким укором:

– Вы, сударь мой, совершенно забываете про взаимодействие конницы с пехотой!

Глава 6

Матвей тяжело открыл глаза и уставился в потолок. Потолок был серый, и такой же серый тусклый свет освещал комнату из затянутого бычьим пузырем окошка. Спать Артемонову не хотелось, но еще меньше хотелось подниматься, тем более что в комнатушке, где он спал, было немногим теплее, чем на улице. Голова была мутная, а тело – слабое, как бывает, если выпить вечером изрядно, но недостаточно для сильного и болезненного похмелья. Даже чувство голода, в последние дни неотступно преследовавшее Матвея, куда-то исчезло, и хотелось только лежать, пока есть возможность, и не двигаться. С потолка свисали метелки сушеных растений, обильно покрытых паутиной, не то лекарственных, не то для готовки, а по стенам развешана была разная хозяйственная утварь, нисколько не нужная двум одичавшим холостякам. Видно было, что висят и пылятся нехитрые кухонные приборы здесь уже давно, напоминая о давно оставленном и позабытом в этой избе семейном быте. Пахло в комнатке как на улице: талым снегом, дегтем и конским навозом. Лежать дальше, однако, не имело ни малейшего смысла: час от часу становилось бы все холоднее, голоднее и тоскливее на душе. А потому Артемонов решил, пока что не поднимаясь, завести обычную утреннюю игру:

– Архип! Печь затопил уже, или как? Архип! Завтрак-то готов?

Ответом было полнейшее, глухое молчание.

– Архип! Вставай, воевода приехал!

На этот раз с нижних полатей раздалось бормотанье, скорее тоном, чем понятными словами выражавшее: "Ты, мол, Матвей, чего бы нового придумал". Вскоре после этого послышался негромкий храп. Пришло время самых сильных доводов.

– Архип! Чего тебе, грешная душа, немцы-то сегодня снились?

Услышав это, собеседник Артемонова немедленно начал громко ворочаться, постанывать, бормотать что-то неразборчивое, и, наконец, раздался звук удара ног об пол, означавший, что Архип не только проснулся, но и готов был подняться с лавки. Матвей довольно кивнул, радуясь каждый день удававшейся хитрости.

– И плохой же ты человек, Матвей! Хоть бы один день пожалел. Да вы, видать, вы там у себя, и жалость, и совесть, аглицким немцам по дешевке продали. Ну, сколько можно меня мучить? И так ночей не сплю, а тут… Тьфу…

Артемонов видел сверху, как Архип с трудом поднялся, побрел к образам, и несколько минут на коленях молился, вряд ли понимая сквозь полусон слова произносимых молитв. Потом, неспособный по деревенской привычке оставаться без дела, Архип начал хлопотать по хозяйству, растапливая печь и ставя что-то на стол.

– А что же они, поганцы, сегодня творили? – поинтересовался осторожно Матвей.

Архип уже был больше расположен к общению и, тяжело вздохнув, отвечал:

– Да Бог меня миловал, Матвей, это запоминать – иначе давно бы уже ума решился. А то, был бы грамотный, записывал бы их беснование. Да вот только, боюсь, за это бы меня праведные христиане и сожгли…

– А что же, чулки бабьи нынче не надевали?

– Да тьфу на тебя!..

Архип Хитров был, как и Матвей, сыном боярским, только происходил не с севера, а с южной украины: то ли из Венева, то ли из Ливен – Артемонов никак не мог запомнить. С фамилией Архипу не повезло дважды. Во-первых, вопреки ей, он был не только не хитер, но и до крайности простодушен. Во-вторых, он оказывался однофамильцем знаменитым Хитрово, не будучи при этом с ними связан и отдаленным родством, и это всю жизнь Архипу нисколько не помогало, наоборот – почти каждый день доставляло разные неприятности. Уже больше недели жили они вдвоем в давно заброшенной избе, которая, смотря как считать, располагалась то ли за пределами Москвы, то ли на самой крайней ее окраине. Хотя даже от земляных валов столицы избу отделяла почти верста, но на то и Москва, чтобы все в ней было странно: несмотря на расстояние, слобода, где стояла изба, считалась вроде бы московской. Матвея, после приснопамятного вечера в монастыре, который, впрочем, он помнил очень мало, вызвал к себе городской воевода, отругал примерно, но все же тростью не бил, и за бороду, по своему обыкновению, не таскал. От этого его удерживал отчасти буйный матвеев нрав, известный всему городу, отчасти же переданное ему постановление отправить дворянина Артемонова в Москву за казенный счет и без всякого промедления. Воевода поморщился от того, что боярского сына в прямой дворцовой грамоте произвели в дворяне, хотя, как всем было известно, Матвей промышлял торговлей, а, следовательно, и в боярские дети плохо годился. Мало этого: он один из всех служилых людей города удостоился такой чести. Других же представителей городовой знати просто расписали, помимо их желания, кого в рейтары, а кого – в солдатские офицеры. Урон городовой чести был явный, и о том давно уже в банях и гридницах всего уезда ломались копья. Тем не менее, Артемонов был отправлен в столицу со всеми возможными почестями, и даже, вопреки собственному желанию, вынужден был ехать в санях, а не верхом. Судьба Архипа Хитрова была попроще: в их едва поднявшемся из степной пыли городишке никто не видел в рейтарской и солдатской службе порухи своей чести, напротив – каждый мечтал попасть в новые полки, которые, как понимал каждый не совсем глупый человек, были зачем-то нужны государю, а, кроме того, прекрасно оплачивались из казны. И потому, когда в городе присланные из Москвы дьяки и невысокого чина воеводы стали набирать в полки немецкого строя, Архип записался туда одним из первых. К его огорчению, рейтарского снаряжения и жалования ему сразу не выдали, а вместо этого предписали за свой счет ехать за ними в Белокаменную. Но самая страшная весть ждала Архипа впереди: оказалось, что рейтарских и солдатских офицеров православной веры не хватало, и потому не только строй, но и все начальство, от капитанов и выше, было в новых полках немецким. Такими разными путями, но оказались приятели в одной и той же давно покинутой избушке.

– Ну что ж, собирай, хозяин, на стол!

– Было бы чего собирать… В кладовке вон мышь повесилась. Да ты слезай, Матвей, чего спину греешь? Вас, городских, с полатей до полудня не выгонишь.

– Это кто это городской? А было бы, для чего вылезать… Опять, что ли, бурду ерофееву хлестать?

Архип на этот вопрос промолчал – видимо, попал он ему в самую болезненную точку.

– А все слезай! К дьяку пойдем – уклончиво ответил он.

Прошло еще немного времени, и уже оба товарища сидели за грубо сбитым из огромных сучковатых поленьев и досок столом. В слободе неподалеку жили и работали с пару сотен самых лучших на Москве плотников, но именно для их избы нашелся когда-то мастер, сколотивший это чудище. Где он в большом городе отыскал такого размера и грубости куски древесины – тоже было нелегко догадаться. Видно, сделали этот стол еще в старые, богатырские времена. С другой стороны смотрела на них черной пастью пустая жаровня печи, из которой торчали покрытые сажей рукояти сковород и бока горшков. Печь была хоть и старая, но вполне годная, однако ни дров в достаточном для готовки количестве, ни, тем более, подходящих съестных припасов у Архипа с Матвеем не водилось. На столе лежала четверть каравая хлеба и стояла глиняная бутыль с обмотанным веревкой горлышком – та самая ерофеева бурда. Такое угощение никак не могло насытить двух крупных, хотя и похудевших за последнее время мужчин. Они долго и тоскливо смотрели на краюху, а потом разрезали ее пополам, и принялись каждый за свою часть в соответствии со своим характером и привычками. Архип отщипывал крохотные кусочки, а затем долго их пережевывал. Матвей, хотя и поглядывал презрительно на такую воробьиную трапезу, однако поначалу старался следовать той же тактике. Это недолго у него получалось, и он, наконец, махнув рукой и выругавшись, прикончил краюху в один присест. Не многим дольше продержался и Архип.