Тишина

Оба склона были покрыты огромными дубами, листва которых в этом ярком лунном свете выглядела как причудливый узор из серебра на немецкой гравюре. Балка была неожиданно глубока для этой ровной степной местности, и склоны ее завораживали своей высотой и крутизной. Много живности носилось между двумя берегами оврага – совы, летучие мыши, огромные стрекозы и, как показалось Ивану, даже какие-то ночные сокола или ястребы пролетали весело, освещаемые ярким лунным светом. Уверенный, что неуклюжая клыкастая тварь уже не может ему угрожать, Пуховецкий остановился на краю оврага и залюбовался открывавшейся перед ним сумрачной красотой, но злобный визг, раздавшийся прямо за спиной, вывел его из созерцательного настроения. Иван, проклиная все на свете, рванул дальше по тропинке, время от времени оглядываясь назад и видя там загоревшиеся красным огнем два злобных глаза и четыре кривых желтых клыка. На тропинке у Пуховецкого не было преимущества в скорости, и только неуклюжесть его преследователя, который с визгом то и дело срывался вниз по склону, еще давала Ивану надежду. Он чувствовал, что выбивается из сил, да и откуда им было взяться после всех тягот, обрушившихся на незадачливого царского сына в последние дни. Насилу переставляя ноги, Иван понимал, что еще немного, и зверюга догонит его, это было лишь делом времени. Он уже слышал хрип зверя как будто прямо за спиной, чувствовал его зловонное дыхание. Тогда Пуховецкий решил, выбрав подходящий момент, дать ей бой своему преследователю. Иван наметил для себя большую иву, живописно склонявшуюся над очередным закруглением оврага, и решил, что если странный ночной гость от него не отвяжется, то именно там им придется испытать друг друга. Прошло еще немного времени, и Пуховецкий миновал иву, а топот копыт и жадное хрипение у него за спиной раздавались так же громко. Иван вовсе не рвался в бой, и ему легко было убедить себя, что совершенно не обязательно было сражаться со зверюгой именно у этой ивы, а что, вероятно, гораздо удобнее будет это сделать подальше, возле высокого тополя. Но грудная клетка Ивана разрывалась на части, ноги подгибались сами собой. Увидев небольшую иссохшую лещину, Пуховецкий выдернул ее из земли, и приготовился к рукопашной. Но именно в этот миг даже не глаза, а какое-то другое его чувство увидело путь к спасению. Неподалеку, на самом красивом изгибе оврага, видимое только путнику, подошедшему вплотную, возвышалось изящное каменное строение с высоким куполом и украшенным двумя колоннами порталом. На стене его, чуть выше человеческого роста, виднелось небольшое оконце, украшенное каменной резьбой. Это был старинный татарский мавзолей, один из многих, что встречались в диких местах по Днепру там, где некому было растащить ценный камень на хозяйственные нужды. Татарам тех старых времен нельзя было отказать в чувстве прекрасного: мавзолеи они обычно ставили в самых красивых и уединенных местах. "Ну, врешь, еще поживем!" – просипел Иван, злобно швырнул в сторону зверя неказистую рогатину, и помчался, невесть откуда взяв силы, к своему неожиданному спасению. Преследовавшее Ивана существо с не меньшим удивлением издало свой странный звук, но после этого торжествующе завизжало, и, подобно Пуховецкому, удвоило усилия. Красивое каменное здание, как оказалось, стояло на большой поляне, внезапно появившейся из глубины леса, а изгибы каменных стен ярко сверкали в лунном свете. Но поляна была не так уж мала, и Иван снова почувствовал, что выбивается из сил, и остатка их может ему не хватить. Тварь же, напротив, воодушевилась, и неслась за Пуховецким с радостным, уверенным в своей победе посапыванием. Поневоле оборачиваясь, Пуховецкий видел пропитанный ненавистью и голодом комок шерсти, а в середине его – два красных угля, выражавшие все те же неприятные для Ивана чувства. Последние силы оставляли Пуховецкого, но приходили сомнения в том, сможет ли он, даже и добравшись до вожделенного каменного мавзолея, запрыгнуть в находящееся на изрядной высоте оконце. Тут Иван пожалел о выброшенной поспешно рогатине, без которой он оставался уже вполне беззащитной жертвой своего преследователя.

Наконец, Пуховецкий подбежал к каменному строению, оказавшемуся вблизи изрядно потрескавшимся, неожиданно легко вскочил на мраморную приступку окна, и с удовольствием ощутил спиной холод камня – жесткого, равнодушного, но спасшего его камня. Первое время он сидел с закрытыми глазами, но когда он их открыл, то прямо перед своим лицом он увидел все те же клыки и жадные глаза – чертова тварь не хуже его пробралась вверх по камням, но от того, судя по всему, утратила окончательно силы, и сейчас могла лишь тяжело и зловонно дышать в лицо Ивану. На смену всему одолевавшему Пуховецкого сложному набору чувств пришло одно, наиболее верное: злоба. Со всей своей недоброй в ту минуту души, Иван двинул привязчивой скотине ногой куда-то между клыков, и тварь, неожиданно покорно, сползла вниз по увитой плющом каменной стенке. Оказавшись внизу, она отряхнулась и принялась с самым будничным видом прогуливаться по поляне, мотая время от времени ушибленной Иваном головой, а тот имел, наконец, возможность как следует рассмотреть ее: на залитой луной поляне было светло как днем. Пуховецкий издал вздох удивления: его страшный преследователь оказался ни кем иным, как самой обычной свиньей, однако до безобразия отощавшей, обросшей шерстью и, от долгого и голодного скитания по лесу приобретшей какой-то особенно зверский облик. Сейчас она, словно забыв про Ивана, спокойно прохаживалась по поляне, ковыряла пятачком землю и время от времени похрюкивала. "Вот тебе на, от кого уж от кого, а от хрюшек бегать еще не доводилось. До чего только москали не доведут человека!" – подумал, покачав головой, Пуховецкий.

Он еще некоторое время посидел прислонившись к стене, отдыхая и приходя в себя, а заодно любуясь красотой ночного леса. Но постепенно Пуховецкого начал пробирать холод, которого он не чувствовал во время бешеного бега наперегонки с Хавроньей. Нужно было задуматься о том, чтобы забраться внутрь мавзолея и устроиться там на ночлег. Но тот холод, который веял изнутри древней постройки, был ничуть не более приятным, чем тот, что был снаружи, а сама темнота оконного проема казалась зловещей. Оттуда поднимался запах земли, тления и ржавчины, однако вызывающий не отвращение, а скорее грусть. Иван вдруг почувствовал беспокойство и почти испуг, притом, пожалуй, более сильный, чем получасом ранее, когда на полянке к нему, хрустя ветками, подбирался одичалый поросенок. Но казаку татар бояться не пристало, тем более мертвых, и еще менее того – умерших Бог знает сколько столетий назад, и Иван решительно перегнулся на другую сторону окошка, пытаясь хотя бы что-то разглядеть в кромешной темноте мавзолея. Постепенно он стал различать очертания стен и пола, который был покрыт пылью и опавшими осенью сухими листьями. Иногда сквозняк поднимал листья, и они медленно кружились в полоске падавшего из окна лунного света. Все это было красиво и совсем не страшно, и Иван, дав глазам немного привыкнуть к темени, решительно спрыгнул вниз. Ему показалось, что оставшаяся снаружи свинья, увидев это, удивленно и испуганно хрюкнула, но Пуховецкому было уже не до нее. Точнее говоря, Иван начинал задумываться о ней в другом отношении: после всех перипетий этой бурной ночи, его все сильнее одолевал голод, а свинья, хотя и отощавшая, вполне могла быть использована для его утоления. Пуховецкий решил, что, немного отдохнув, он с утра вернет должок Хавронье, и сам за ней как следует погоняется. Сейчас же он начал осматриваться по сторонам в поисках места для ночлега. Мавзолей изнутри оказался более просторным, чем можно было предположить, глядя на него снаружи – верный признак мастерски построенного здания. Из той комнаты, в которой находился Пуховецкий, небольшая дверь вела еще в одну. Пол был покрыт массивными плитами из тщательно отполированного камня, кое-где покрытыми изысканной арабской вязью. Спать на таком полу, при всей его красоте, безусловно, было удовольствием сомнительным, но Иван решил, что если сгрести в кучу побольше листьев, которых намело в мавзолей немало, то лежанка получится что надо. Но внезапно он замер на месте, так как вдруг боковым зрением наткнулся на нечто, чего он успел испугаться раньше, чем понять, что же он увидел. В комнате, рядом с одной из стенок, сидел человек. Сидел он не на полу, а то ли на стуле, то ли на другом возвышении, но главное – абсолютно неподвижно. На боку у человека висела длинная сабля. Иван испытал прилив страха, который быстро сменился злобой и на сам страх, и на треклятых татар, которые, даже померев, русскому человеку не дадут покоя. Но Пуховецкий за прошедшие дни попросту устал бояться, запасы страха в его сердце словно оказались израсходованы. "Черт с тобой, сиди!" подумал он в раздражении "Не таких сидельцев видел. Посмотрим, еще, кто кого пересидит". Он резко повернулся лицом к сидевшему человеку, готовясь, если потребуется, броситься на него и постараться выбить у него из рук саблю. Но необходимости в этом не было: на Ивана, из под красивого старинного шлема, смотрел провалившимися глазницами истлевший череп. На каменном постаменте, незаметно поддерживаемый тянувшимися к потолку и стенам железными цепями, сидел скелет война в полном облачении: богатых, изящно украшенных доспехах, с саблей в дорогих ножнах, поблескивавших драгоценными камнями, кинжалом, в сапогах с накладками из резной кости. Фигура воина излучала спокойствие, как будто он просто, устав к вечеру тяжелого дня, присел отдохнуть, выкурить трубку и подумать о своей непростой доле. Так часто сиживали на завалинке куреня, или на поросших травой валах Сечи, старые казаки. Испуг Ивана сменился облегчением, а затем вновь раздражением: выходило, что за короткое время бывалого казака напугала не только отощавшая лесная свинья, но и давно уже ни для кого не опасный скелет. "Ах ты, чертяка!" пробормотал Пуховецкий, и с кривой ухмылкой направился к древнему войну, "Разбогател, значит, награбил серебра-золота. Как это никто не добрался раньше до твоей домовины, уж больно красиво стоит… Ну, ничего, теперь привечай гостя". Иван оценивающе осматривал вооружение война, размышляя о том, что бы прихватить собой. Брать шлем или кольчугу, при всей их ценности, толку не было – все равно не унести далеко по залитой солнцем степи, а в том, что путешествовать по ней придется долго, Иван не сомневался. В этом путешествии необходимо было оружие, но такое, которое можно было бы долго и не утомляясь нести с собой. Пуховецкий остановил свой выбор на кинжале, и бесцеремонно содрал его с пояса древнего война. Но тут Ивану вновь пришлось испугаться, так как тяжелая голова в шлеме резко вздернулась вверх,и пустые глазницы с угрозой уставились на него. Внутри глазниц блеснул тусклый свет, как будто отблески луны. Иван чертыхнулся и отпрянул в сторону, но череп вновь бессильно склонился вниз, равномерно покачиваясь. Пуховецкий ухмыльнулся и покровительственно похлопал по старому шлему. "Нет, мурза, ты уж отвоевался. Не напугать тебе казака!" пробормотал он. Однако оставаться ночевать в одном покое со скелетом Ивану почему-то не хотелось, и он направился в соседнюю палату, по дороге разглядывая захваченный трофей. Кинжал был великолепен: время не затупило его лезвия, а рукоять и ножны были покрыты мелкими драгоценными камнями, жемчугом и литыми накладками из серебра. Такое оружие могло сослужить службу и в степи, и после, когда понадобятся средства к существованию. В то время, как Пуховецкий любовался кинжалом, позади него раздался сильный шум, одновременно грохот, звон и треск. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди Ивана, пока он ошарашено оборачивался назад, прижимаясь руками к стенке. Увиденное еще больше поразило Пуховецкого: облаченный в латы скелет весь дергался и качался из стороны в сторону, звеня доспехами и яростно мотая черепом в шлеме. Иван начал было, приоткрыв рот, оседать по стене, но вскоре понял, в чем дело: оборвалась одна из поддерживавших скелет цепей, и именно это привело его в движение, которое постепенно затихало. Теперь древний воин покачивался мирно, почти как огородное чучело под легкими порывами ветерка – уродливое, но ни для кого не страшное. В довершение картины, тяжелый шлем сорвался с черепа и, подрагивая, медленно покатился по полу, похожий на оброненный хмельным казаком медный казанок. Иван, без прежней лихости, двинулся к каменному проему – почему-то он не мог заставить себя повернуться спиной к скелету. Наконец, оказавшись за дверью – точнее говоря, изящной полукруглой аркой, разделявшей два помещения мавзолея – он, наконец, почувствовал облегчение. Здесь не было окна, и в комнате было от этого существенно темнее, а от того казалось, что в ней меньше воздуха, и как-то по-особому душно. Пока глаза Ивана не привыкли, он мало чего различал в этой полутьме, а потому почти наткнулся на стоящий на каменном возвышений дубовый, покрытый истлевшей зеленой материей с арабской вязью, гроб. Когда зрение Пуховецкого начало возвращать свою остроту, он различил проступавшие из под тонкого покрывала черты женщины, точнее – скелета женщины. Прекрасное смешивалось с отталкивающим в ее очертаниях: красивые пышные черные локоны обрамляли сухие кости черепа, крючковатый нос и крупные, хищно выступавшие вперед зубы. Контуры тела сохраняли изящество и прелесть, но резко очерченный край тазовых костей, прорвав покрывало, торчал наружу почти бесстыдно. Иван сначала протяжно выдохнул, размышляя о том, сколько еще неожиданностей стоит ему ожидать от этого спасительного приюта, а потом, желая взбодриться и вернуть необходимый и неизменный для казака кураж, хлопнул по изголовью гроба и воскликнул (точнее, получилось только пробормотать): "Эх, краса, попадись ты мне годков триста назад – не скоро бы мы отсюда на свет вышли!". Поскольку хлопок по гробу прозвучал тихо и сиротливо, а иссохший рот Пуховецкого вместо молодецкого выкрика сподобился только на вялое шамканье, Ивану стало грустно. Ночные птицы в окружавшем мавзолей лесу, голоса которых до сих пор почему-то были почти не слышны, именно теперь разразились громкими, почти пронзительными, трелями. Эти трели, вид красавицы с пышными локонами, лежащей в гробу, перенесли Пуховецкого на много лет назад, и он, уже безо всякой бравады, тихо вздохнул: "Сестричка!..". Всплеск сил, последствие испытанного Иваном страха и волнения, постепенно покидал его, и он только теперь понял, насколько он устал и истощен. Пуховецкий готов был опуститься прямо на холодный каменный пол, который сейчас казался ему почти пуховой периной. Иван приметил довольно ворсистый, несмотря на ветхость, ковер, висевший на стене над гробом, и, с треском сорвав его, тут же начал заворачиваться и сползать на пол – последние силы оставляли Ивана. В тот момент, когда он срывал ковер, из соседней комнаты вновь раздались громкие звуки, происхождение которых Иван затруднился бы описать. Но Пуховецкий твердо дал себе зарок больше не обращать внимания ни на какие выходки подвижного, несмотря на возраст, соседа, да и никаких сил для этого у него уже не оставалось. Не успев целиком опуститься на пол, Иван заснул.